Книга Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ - Текицу Куруматани

Тут из аптеки вернулась Ая. Женщины стали мазать укусы мазью, прикладывать влажные компрессы и ещё раз — теперь уже вдвоём — перемыли косточки подружке мальчика, подтрунивая над ним. Я не смеялся. Мальчику, наверняка, потребовалось всё его мужество, чтобы броситься на улей с палкой. Но за свой подвиг он получил от подруги неожиданный выговор и, к тому же, вернулся домой с распухшим лицом. Тем не менее, когда тётушка Сэйко дурно отозвалась о девочке, он наивно попытался защитить её. Именно в этом и была, наверное, вся комичность этой истории, но я почему-то думал только о его отце, о том, как он сидел на корточках во дворе храма. И всё же в тот день я впервые, хоть и ненадолго, почувствовал в своей комнате тепло человеческих сердец.

— Ну, пора по домам, — поднимаясь, проговорила тётушка Сэйко. Они ушли, но в комнате остался запах — запах девушки, только он. Я распахнул окно, но прямо за ним была стена соседнего дома. Я открыл дверь, ведущую в коридор, но запах не выветривался. Я съел лепёшку, которую принесла мне тётушка Сэйко. Она всегда покупала мне только японские сладости, причём всегда в дорогих лавках. Я был ей за это благодарен, понимая, что так она по-своему заботится обо мне. Но и то, как она сжала мне руку, когда впервые привела в эту комнату, не забыл.

Настал вечер, и как всегда на душе стало одиноко. В комнате не было ни телевизора, ни телефона. Писем, разумеется, я тоже не получал. О том, что я жил здесь, кроме местных знал лишь человек по имени Канита, по рекомендации которого я сюда приехал. Я не знал о нём ничего. Впервые я увидел его в кабаке города Нисиномия, где тогда работал. Он был завсегдатаем, но никто в кабаке не знал ни кто он, ни откуда появился в этих краях. У него было округлое, как у младенца лицо, беспокойно бегающие плутоватые глазки и вкрадчивый голос. Я прислушался к болтовне этого пройдохи. Приехал в Ама и в первый же день к своему удивлению обнаружил, что он знал обо мне всю подноготную. С тех пор как я поставил крест на своей жизни в Токио, я никому не говорил, что окончил университет. Но люди всегда знают, хотя откуда — ума не приложу. Мне подумалось, что этот Канита тоже как-то связан с местными. Хотя что это за «местные» и что это за «место» не представлял совершенно.

Я лежал во тьме, когда поток моих мыслей прервал вечно витавший в комнате запах протухшего мясного сока. С каждым днём теплело, и, чем ближе к лету, тем сильнее становилась вонь. Лето — пора гниения. Я вдруг понял, что к вони примешивался ещё один запах — еле слышный запах девушки. Быть может, как раз в эту минуту она стонет в тёмной комнате на первом этаже в грубых объятиях татуировщика. Этого человека с глазами одержимого, с вечно налитыми кровью белками, который жил, неутомимо вкалывая иглы в живую плоть. Всеми фибрами души он желал лишь одного — беспощадно искалывать иглой трепещущие души. Другого способа забыть о своём грехе у него, пожалуй, не было.

У каждой любви — свои составляющие. Красавица-хозяйка столовой окономияки в Кобэ, когда я пришёл к ней просить нанять меня на работу, сказала: «Ну, молодой человек, как вы к нам, так и мы к вам. Будете хорошо работать, и когда-нибудь поглажу вам вот тута». И просунула свою руку мне, чинно сидевшему перед ней с поджатыми ногами, между ляжек.

В соседней комнате пока что царила тишина, но рано или поздно очередная шалава, корчащаяся в муках своего падения, приведёт очередного мужчину, едва дышащего под пятой одиночества. Жаждя утешения, они словно пара чертей сольются в похотливом объятии, закончат своё адское дело, и снова примутся твердить то неведомое заклятие. «Оцутаигана, уротанриримо…»

Что привело меня сюда? Почему я прислушался к дьявольскому шепотку этого Канита? Разумеется, я играл теми картами, которые мне были розданы. Но чувствовал, что на этот берег меня выплеснула некая иная сила. В кабаке в Нисиномия меня постоянно мучило ощущение, что мне здесь не место. То же было и в Кобэ, а до того в Киото, и ещё раньше в Химэдзи. Неведомое нечто, неумолимо гнавшее меня всё дальше и дальше, появилось во мне гораздо раньше — когда я ещё жил в Токио. Вот когда я с ужасом понял, что с каждым днём, проведённым в поиске рекламодателей, душа моя проваливается всё глубже в бездонную трясину. В груди была тяжесть, осадок, который никак не уходил. И вместо того, чтобы ухватиться за бабу, я вцепился в соломинку собственного бессилия, принял и признал его. Решение было малодушное и бессмысленное. И привело к тому, что я остался в Токио без гроша. Но здесь, в Ама… Почему у меня нет ощущения, что здесь мне не место?

6

— Дядька, прошлое — это что? — спросил Симпэй, входя ко мне в комнату. После вчерашнего он, как видно, решил, что тропа уже проторена.

— Прошлое?

— Ая с папкой про тебя говорят, что ты — человек с прошлым.

Комната напротив сегодня пустовала. Наверное, потому мальчик и пришёл. В те дни, когда Хоримаю работал в комнате напротив, Симпэй на второй этаж не поднимался. Быть может, ему это запрещали. Или же он сам не любил смотреть, как работает его отец. Я решил, что особенно приваживать его не следует.

— Дядька, а тебя ведь Икусима Ёити зовут, да?

Я вздрогнул. Наверняка он решил, что со мной особо церемониться не нужно. Я молча повернулся и взглянул ему прямо в глаза, но он, казалось, вовсе не испугался. Два влажных компресса всё ещё были налеплены на его лицо.

— Дядька, хошь, в карты сыграем?

Симпэй достал из кармана колоду карт. Меня это удивило.

— Давай, дядь, понравится тебе, точно! Иногда валета и двойка бьёт.

Колдовскую прелесть азарта парень, очевидно, уже постиг.

— Симпэй. Видишь, дядька работает? Давай в другой раз.

С покорностью, меня несколько удивившей, Симпэй вышел. Как только он повернулся ко мне спиной, я пожалел, что выгнал его, и ещё долго раскаивался в своём поступке. Но ещё больше меня удивило то, что Маю и Ая обсуждали меня. Мужчина с прошлым… Фраза отдавала насмешкой. Наверное, они взяли её из какого-нибудь фильма, но что-то в моём прошлом они несомненно почувствовали. Но что? Никаких особенных происшествий в моей жизни не было. Быть может, они считали, что я растратил деньги фирмы и был за то уволен? Но на моём счету не было даже такой мелочи. Единственное, о чём я часто вспоминал, так это о том апрельском вечере, когда в Токио выпал весьма редкий для этого времени года снег, когда моя девушка, глядя на меня искоса, проговорила: «Прощай», повернулась ко мне спиной и затерялась в толпе на станции Ёцуя государственной железной дороги. Глядя ей вслед, я подумал, что теряю что-то навсегда. Что хочу, чтобы она обернулась и хоть раз взглянула на меня. Очень скоро она пропала из виду. Но ведь такое бывает с каждым, и ничего необычного в этом нет. Необычным было, пожалуй, лишь то, что в Токио в апреле выпал снег. Я до сих пор не знаю, что тогда потерял.

Но по сравнению с исповедью тётушки Сэйко эта моя история не стоит и выеденного яйца. Таких «составляющих жизни», как у неё, у меня никогда не было. Мне вовсе не нужно вечно прятать в груди постыдную тайну, и моё сердце не истекает кровью от каждого биения. Её признание больше всего ужаснуло меня тем, что открыло зиявшую во мне самом пустоту. Было ясно, что она вверила мне свою тайну, дала мне свои «слова» просто потому, что я не местный. Потому, что увидела во мне, никчёмной мрази, что-то, чего во мне не было. И это — ладно. Но с тех пор меня мучила мысль, что легче ей от признания не стало. Разве могла она найти утешение, вверив самое сокровенное не человеку, а пустой оболочке, этой пустышке по имени Икусима? Ей я ещё не вернул ничего. Мне было нечего возвращать. Даже если бы я захотел в свою очередь рассказать ей самое сокровенное, сделать это я не смог бы, поскольку ничего сокровенного у меня нет и никогда не было. Наверное, именно поэтому я и решил держаться с мальчиком холодно.