Книга Свадебное путешествие - Шарль де Костер

Ведь и в нем заволновалась кровь, уж давно и сильно. Он тоже ощутил, как вдвое горячей забилась в нем жизненная сила, и как самоотверженность, благородство, прилив энергии, потребность защитить любимое существо, которому он так хотел приготовить милое местечко, уютное гнездышко в его собственном доме — как все эти благородные помыслы расцвели в его душе словно розы. Это была любовь.

Вот что придавало ему красоты и силы, достойных восхищения. Розье поначалу ничего не заметила, но, когда ее аппетит был утолен, а жажда — перестала мучить, она взглянула на дочь, и тут скорбное ясновидение ревности ясно сказало ей, что столь любимое дитятко уходит, дабы отдаться другому. Дочь, которую она любила больше денег, больше всего на свете, ее Гритье больше не думала о матери. Она не обращала внимания на мать; свои ласки, свои нежности она теперь расточала мужчине, первому встречному.

В эти минуты стул Гритье касался стула Поля. Тот, задумчивый, положил руку на стол и смотрел на Гритье, которая вдруг послушно, невинно, с наивным зовом к ласке, накрыла его руку своей.

Розье заметила это, и тут ее прорвало.

— Разве так, — вскричала она, хватая Гритье за руку и ударяя ею об стол, — разве так пристало вести себя молодой девушке? С каких это пор во Фландрии стул мужчины позволяют поставить так близко, да еще и дают ему руку? У вас что, ни стыда, ни целомудрия? Выйдите вон!

— Нет, — отвечала Гритье, возмущенная тем, что ее поняли так неверно, — нет. Я ничего плохого не делаю.

— Повинуйтесь.

— Нет.

Розье сделала вид, что плачет.

— Вот оно, вот, — приговаривала она, — что значит баловать детей своих. — Потом прибавила уже елейным голоском: — Гритье, доченька, да не потому ли ты так непослушна, что я тебя слишком люблю?

Гритье рывком вскочила, бросилась на колени к Розье и, обняв ее так крепко, как только могла, сказала ей:

— Мама, я не хочу, чтобы ты плакала.

Обе женщины обнялись, а доктор, смотревший на них и просиявший от счастья при виде этого доброго порыва Гритье, видел только длинные темные волосы девушки, а из-под них — пару орлиных глаз Розье, смотревших на него с ухарским вызовом.

Розье все еще прижимала к себе Гритье, точно боясь, как бы та не сбежала. Она нарушила молчание словами:

— Я что-нибудь еще должна вам, господин доктор?

— Нет, — отвечал он.

— Вы уж больше ни поесть, ни выпить не хотите?

— Нет.

— Ну, так нам с Гритье сейчас надо спускаться вниз, а то там и троих-то нас мало будет обслужить этих полуночников.

— Понимаю, — отозвался Поль, — сие изысканное уведомление, что меня выставляют за дверь.

Гритье спрыгнула с материнских колен.

— За дверь, — воскликнула она, — его — за дверь? Я совсем этого не хочу! Мать такого не говорила! Не правда ли, мама, ты сказала не так?

Гнев дочери испугал Розье. Не желая вступать в открытую схватку, которая готова была уже вот-вот разразиться:

— И в мыслях нету у меня, — промолвила она, — хотеть выставить господина доктора за дверь; тем паче что дом наш — трактир, открытый для всех. Он всегда может зайти сюда и оплатить все, что съест. Так-то вот. Что до всего прочего, то в доме надобно много чего сделать; я целых два дня проплакала, а теперь мы уж не знаю сколько часов гуляли да пьянствовали: вон сколько времени и денег на ветер вылетело; пойдем же за стойку, Гритье, дитя мое!

— Раз так, — решительно возразила Гритье, — я никогда, никогда больше не встану за стойку!

Поль, поймав ее взгляд, нахмурился: ей подумалось, что она дурно делает, не слушаясь матери.

— Да пойду я туда, пойду, — сказала она, — только не надо выставлять моего друга за дверь.

— Спускайся. Никто его отсюда не выгонит.

— Но не прямо сейчас, а чуть погодя, правда ведь, матушка? Или же…

Розье колебалась.

— Тогда, — повторила Гритье, — за стойку — никогда больше.

— Ладно уж, — уступила Розье.

Это длилось минут десять. Выходя, доктор столкнулся с Сиской и, рассудив, что не стоит оставлять в доме Розье репутацию паразита, сунул ей в руку пятьдесят франков.

— Возьми, — сказал он, — это за юбку, которую добрый Господь надоумил меня взять у тебя. Помалкивай.

— Что это вы там говорите Сиске? — поинтересовалась Розье.

— Я говорю ей, — отозвался доктор, — чтобы побыстрей поднялась наверх — может, ей там осталось гусиной печенки.

Розье поспешила опередить девушку, которая даже не пошевелилась. Эти полсотни франков, заработанные враз, и события, показавшиеся ей настоящим чудом, пригвоздили к полу бедную девицу, уже воображавшую, что сам святой Бавон, переодетый «доктором», нарочно сошел с небес, дабы исцелить Гритье. Та же проводила Поля до порога, и там они долго и нежно прощались под серым небом, с которого крупными хлопьями валил снег.

XIV

Доктор жил в Уккле. Вызванный к больному в Гент, он, выйдя от него, принялся искать ближайший трактир, чтобы обеспечить себе ночлег, и это как раз оказались «Императорские доспехи».

Предпочтя пристанище в другом трактире, он встал в восемь, холодным и серым зимним утром, найдя его превосходным. Вышел он, против скромного своего обыкновения, легким на походку, радостно глядя в небо. В набухшем снегом воздухе поднималась бледная и зябкая заря. Ночью подморозило, и на обледеневшей дороге, по которой шел доктор, воробьи безуспешно искали хоть малый кусочек пищи — и того не было. Еще со вчерашнего тут не проезжала ни одна лошадь. Закоченевшие и побелевшие мальчуганы расставляли силок на воробьев, сделанный из простой палки, обмазанной смолой, на которую была прилеплена крошка хлеба. Были птички, в него попадавшиеся. Городские полицейские, посиневшие от холода и съежившиеся под плащами, и не думали заносить в протокол сей очевидно преступный акт браконьерства.

С душою, трепетавшей от всех благородных чувств человеческих, раздумчивый в радости своей, меланхоличный в пылкости своей, скорей склонный плакать, нежели смеяться, — так переполнено было его сердце наслаждением, глубоким и невыразимым счастием, Поль летел к Маргерите словно магнит — к куску железа или река — к Океану. Она привлекала его к себе, заполонила собою его сердце, его мысли, сны, образы, слова и улыбки — в тех прелестных формах, что сразу покрыты странно целомудренным покрывалом истинной любви. Он больше ничего в мире не любил — только ее одну, за исключением тех несчастных больных, о которых он, конечно, обязан был заботиться и побыстрее вылечивать их ради ее же любви. Свежий утренний воздух проник ему в легкие, словно крепкое вино в горло пьяницы. Проходя мимо светивших фонарей, он чуть было не обнял один из них. Только в девять часов осмелился он открыть дверь готического дома «Императорских доспехов». Розье стояла за стойкой, Сиска чистила картошку, стряхивая кожуру в маленькую миску; Гритье не было.