Книга Когда я была принцессой, или Четырнадцатилетняя война за детей - Жаклин Паскарль

«Три часа расслабленного сна, и ваше тело все вспомнит. Это равносильно тому, что вы заново выставите свои биологические часы» – так описывал мой врач эффект мягкого снотворного, ставшего символом моей капитуляции. И, поддавшись охватившему меня фаталистическому настроению и отчаянному желанию отключиться, я проглотила десять пилюль за один присест и уютно устроилась на перине в окружении подушек. Два года недосыпания сделали мысль о глубоком сне непреодолимо притягательной. К тому же у меня появилось ощущение, будто я играю в русскую рулетку: я либо не проснусь вообще, либо буду спать столько, сколько понадобится моему организму. Истощение тоже играло со мной в игры, дразня странными надеждами, что во сне я найду Аддина и Шахиру или хотя бы прикоснусь к ним и вдохну их уникальный запах. Мне почему-то казалось, что, поддаваясь действию лекарства, я обретаю способность увидеть такой сон о своих детях, в котором не будет ужаса расставания и всепоглощающего горя, окрашивавших теперь каждый день моего существования.

Понятно, почему палачи и следователи так любят лишать своих жертв сна. Спустя некоторое время несчастные утрачивают ощущение реальности, и разум постепенно отказывает им.

Даже пребывая в глубоком отчаянии, я не могла пустить все на самотек и, подчинившись стремлению управлять всем, что со мной происходило, оставила записку с объяснением того, что и почему я сделала. Там же я перечислила несколько просьб, одной из которых было не вызывать «скорую», а просто дать мне отдохнуть. Сейчас я понимаю, что это было неблагоразумно, да и излишне драматично, но в то время мне этот шаг казался органичным и вполне ответственным. Однако, когда спустя три часа меня обнаружили в состоянии глубокого и блаженно лишенного сновидений сна, тут же поднялась паника и была вызвана «скорая».

Я была бесцеремонно разбужена и очнулась на госпитальной каталке в окружении незнакомцев. Очень молодой и серьезный на вид доктор наклонился ко мне и стал требовать объяснений по поводу моей попытки самоубийства, грозясь отправить меня на принудительное лечение, если я дам ему неправильный ответ. Торопливо собрав воедино еще затуманенное сознание, я поняла, что попала в госпиталь недавно и желудок мне еще не промывали. Я всерьез рисковала оказаться в смирительной рубашке или просто на госпитальной койке, что было еще хуже. Однако страшнее всего была мысль о том, что вскоре все утренние заголовки запестрят словами: «Трагическая попытка несчастной матери похищенных детей свести счеты с жизнью! Фотографии прилагаются!» или «Принцесса принялась за пилюли!» В попытках подобрать правильные слова, которые могли бы доказать мое здравомыслие и обеспечить мне свободу, я собралась было объясниться как можно яснее, но сумела лишь неплохо сымитировать рыбу. Открывая и закрывая рот, я издала глубокомысленное «оооррррррммммм». Казалось, язык прилип к нёбу и стал слишком велик для занимаемого им пространства.

Игра в рыбу привела к тому, что ситуация стала еще серьезнее, а мое замешательство – заметно окружающим. У доктора на лице появилось снисходительное выражение, насколько я могла судить без очков, ожидавших меня дома на прикроватной тумбочке. Сосредоточившись на следующем вопросе, я поняла, что доктор говорит с сильным шотландским акцентом. Это объясняло, почему он до сих пор меня не узнал, в отличие от суетившихся позади него медсестер.

– Если вы не выпишете меня сегодня, я подам на вас в суд. – Эта фраза по меньшей мере привлекла его внимание. Я поспешила закрепить свой успех и небрежно бросила: – Я полностью отдаю себе отчет в своих действиях и состоянии и не нуждаюсь в дальнейшем лечении, благодарю покорно.

– Скажите, Жаклин, почему вы так подавлены? – спросил он.

Я поймала себя на желании осадить его, что, пока мы не представлены друг другу, ему не следует обращаться ко мне по имени, но решила попридержать язык до поры.

– Потому что мой бывший муж похитил моих детей и…

– По-моему, вы кое-что путаете, Жаклин, – перебил он меня елейным тоном, стараясь тщательно произносить каждое слово и даже тронув меня за руку. – Ваш муж не… его… он…

И тут доктора прервали, настойчиво дергая за рукав, и что-то зашептали на ухо. На его лице появилось понимание и заинтересованность. Дальше мне предстояло выбрать, на какой именно ноте закончить свое пребывание здесь: устроить разнос или показать им высший пилотаж. Я выбрала высший пилотаж.

– Если вы будете так любезны и позвоните моему доктору, – начала я, бодро произнеся его имя и номер, – то она подтвердит, что я не кандидат на лечение в смирительной рубашке, и вы сможете меня спокойно выписать.

С другой стороны, я думаю, что большинство больных, нуждающихся в таком лечении, оказавшись в моем положении, ведут себя именно так. Но я, почувствовав себя увереннее, выдала самым напыщенным тоном:

– Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что страдаю депрессией, и осознаю ее причины, но, при всем уважении к вам, обсуждать эту тему не намерена ни с кем, кроме моего врача. Пожалуйста, позвоните ей, немедленно. И да, то, о чем шепчет вам сестра, – правда. Я и есть та самая женщина, героиня телеэкрана и прессы. И если в средства массовой информации случайно просочится хоть слово о моем пребывании здесь, то я сочту это нарушением врачебной этики.

Меня выписали через десять минут.

Пыталась ли я на самом деле свести счеты с жизнью в тот вечер? Я и сама этого не знаю. Хотела ли я умереть, когда принимала эти таблетки? Скажем так, в тот момент мое замутненное сознание не желало просыпаться. Я слишком устала. Во всяком случае, доза, которую я приняла, была далека от смертельной.

Хвала небесам за то, что моя глупость не попала на передовицы и я смогла сохранить при себе остатки чувства собственного достоинства и рассудка. Мне предстояло выбрать: стать ли вечной жертвой, и в таком случае мне оставалось лишь забиться в угол и тихо умереть, или вынести из пережитого урок и постараться продержаться до тех пор, пока снова не увижусь с Шахирой и Аддином.

Я знала, что должна занять себя, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся после исчезновения детей, и наполнить смыслом свое существование.

И тогда решила собрать все знания, которые приобрела, снимая фильм, и организовать фонд под названием «Пустые объятия». С его помощью я смогу поддержать жертв похищения, как оставшихся в родной стране, так и вывезенных за рубеж.

Мне по-прежнему звонило множество родителей, оказавшихся в ситуации, схожей с моей. И все они, мужчины и женщины, проживающие в Австралии и в других странах, просили у меня совета. Я же считала, что никто не должен проходить через весь этот ужас в одиночестве. Организация «Пустых объятий» казалась логичным поступком. Да и потом, не могла же я кричать с экранов и страниц газет о замалчивании властями и дипломатическими представительствами таких вопросов прав человека, как эмоциональные травмы похищенных детей, а потом вести себя как эгоистка.

В Австрии должна была появиться организация, аналогичная «Воссоединению» в Объединенном Королевстве и «Сети поиска пропавших детей» в Бельгии. В начале девяностых правительство Австралии не могло ни обеспечить эмоциональную поддержку постоянно увеличивающемуся числу оставленных родителей, ни выйти за рамки бюрократических ограничений. Например, если речь шла о случае, в котором участвовала страна, не подписавшая Гаагскую конвенцию, то правительство не желало даже делиться информацией, не говоря уже о поддержке в переговорах с иностранными представителями. Для оставленного родителя сбор сведений оказывался не легче, чем спуск с горы Рашмор на тросе не толще шелковой нити, одновременно с жонглированием разделочными ножами и распеванием «Чего не сделаешь ради любви».