Книга Первая жена - Франсуаза Шандернагор

Но я и другого не увидела: того, что влюбилась. Только в Сиднее я начала отдавать себе в этом отчет: зачем, черт возьми, я так стараюсь как бы случайно оказаться рядом с ним в автобусе, в баре, в аудиториях? Мне хватило мужества все же произнести ответ: я влюбилась. Я очень быстро перешла от любви издалека к любви вблизи, но, и находясь рядом, любовник не приближался ко мне настолько, чтобы его можно было обожать, или мы находились друг от друга на расстоянии пятидесяти сантиметров и я его не видела, а когда мы уничтожили между собой всякое расстояние, я все равно не видела его целиком, только кусками. Никогда я так и не смогла его увидеть отчетливо всего целиком. Когда я вернулась во Францию, мне сделали новые очки, но было слишком поздно…

Я настолько была привязана к нему, и привязанность эта укрепилась до такой степени, что я уже смогла узнавать его издали: посреди самых непонятных скоплений людей я узнавала его — по огненному «султану». В течение тридцати лет эта медно-золотая шевелюра вела меня вперед — так заплутавший путник прокладывает по солнцу свой путь. Всегда, в любом месте, где бы я ни находилась, мне удавалось рассеять вокруг себя туман, для того чтобы найти его и встать с ним рядом.

С тех пор как он ушел, я в ужасе останавливаюсь на пороге залов, где проходят коктейли или вечеринки, — меня пугают те неразличимые для меня группы людей, те людские скопления, которые оказываются передо мной — погас тот свет, что рассеивал для меня мглу. «Ну, а… ваши очки?» Я дойду до конца в своих признаниях: я страдаю не только близорукостью, но и «недостатками в сведении зрачков» — благородное название для страбизма, косоглазия, когда «один глаз — в одну сторону, а другой — в другую». Я не могу правильно определить ни расстояние, ни объем, я никогда не знаю, в каком месте надо расставить вещи: смотря широко распахнутыми глазами на то, что я делаю, я наобум перемещаю картины по стене, книги — по столу, путаю ступени на лестнице. Все зависит от того, каким глазом я смотрю, и бывает, приходится все переделывать…

До десяти-двенадцати лет я была козлом отпущения на школьных переменках, «косоглазкой», которую очень приятно отбросить, исключить из игры, лишить откровений, потому что она «никогда не смотрит в глаза». Я, правда, и не осмеливалась это делать: я никого не видела и ничего не могла различить, — «неоперабельна», — сказали маме в больницах, куда она меня таскала. Потом неожиданно произошло чудо — появилась близорукость, эта восхитительная вуаль, которая упала между мною и миром, стерла людей и вещи, уравняла между собой хороших и плохих и скрыла от них мой недостаток, потому что зрачки мои обрели внешний параллелизм. Только внешний: мне не всегда удается совместить изображения, посылаемые мне левым и правым глазом; у меня не добавилось знаний ни об объемах вещей, ни об их длине, ни о том, где они кончаются; я по-прежнему не уверена, где находится край чего-нибудь, где точно проходят дороги и где находятся рытвины, гвозди и картины; я не всегда вижу мяч, который мне бросают, корзину, на которую нацелилась, — но внешне ничего из этих резких перемен осей зрения не видно… По крайней мере до тех пор, пока я не начну лечить близорукость! Так что по совету врача я научилась пользоваться очками как лорнетом: надеваешь на несколько минут, чтобы рассмотреть название улицы, информацию по телевизору. Я пользуюсь очками точно так же, как капитан: подзорной трубой я намечаю нужную точку, нахожу раз и навсегда какое-то лицо, фигуру, разглядываю пейзаж, остров вдалеке — только намечаю, разглядываю, нахожу, иначе мне грозит, как в сказке, вернуться в мое первоначальное состояние, русалка обернется рыбиной, принцесса вновь станет золушкой.

Из двух вынесенных мне приговоров: видеть, не показываясь людям, или показываться, но не видеть — я выбрала второе и отдала себя безоружной на их волю, однако я приложила все возможные силы, чтобы скрыть свой недостаток, и в неустойчивый, текучий, ненадежный мир я вступаю с обманчивой уверенностью, как в туман, который мне кажется настолько плотным, что художники-импрессионисты превращаются для меня в самых настоящих реалистов; я всегда видела природу такой, как они ее изображали: световые пятна на фоне тумана, они дрожат, льются, меня эти люди совершенно не эпатируют, ни они, ни их «световые вибрации», ни пуантилизм. Погружаться в мечтания заставляют меня только гиперреалисты: их точные линии, не знающие сомнения мазки, тщательно выписанные перспективы, вылизанные подробности — все это заставляет меня воображать мир, который я с трудом себе представляю, в нем — предметы, которые имеют четкие контуры, в нем люди имеют лица.

«Ну а как же ваши романы, описания природы?..» Я их придумываю.

Так же, как должна была придумывать и тело, и лицо той, кого предпочел мой муж, воображать себе ее очарование, уловки, ее тайны. Я по-настоящему никогда не видела этой женщины, я даже не пыталась ее увидеть. Тем не менее я всегда знала, правда с некоторым опозданием, где они устраивали свои «гнездышки», свои холостяцкие квартиры. Нет ничего проще, чем нацепить очки на нос и начать разглядывать их с противоположного тротуара. Я могла бы поджидать их, спрятавшись за колонну на вокзале или в аэропорту, куда они возвращались, — а это происходило все чаще и чаще — из какого-нибудь своего путешествия в солнечные страны…

От этой ненарочной близорукости — от которой я страдала на том единственном вечере, когда, как утверждают, я с ней встретилась, до нарочной слепоты, которую я демонстрировала в последние годы, всего один шаг, который я могла преспокойно сделать: я привыкла закрывать глаза! Я думала (муж меня в этом убедил), что в браке мудро замечать не все… Да и потом дети были такие маленькие, что какие тут могли быть истории! А это значило — молчать, ничего не видеть, все забывать и ждать.

Потом, в вечер нашей серебряной свадьбы, он упрекал меня в том, что я не смотрела на него годами, — это правда: отведя взгляд от его подружек-блондинок, я в конце концов отвела взгляд и от него. Он запрещал мне ревновать. И я избегала представлять его с другими, избегала представлять их поцелуи, ночи… В конце концов, когда эта незнакомая женщина заняла огромную часть его жизни, когда я вынуждена была дни напролет обуздывать себя, свои порывы, свою ярость, вынуждена была вносить цензуру в собственные мечтания, я перестала представлять себе его самого, — его, о ком я старалась не думать.

Возможно, что в этом ослеплении было столько же гордыни, сколько и смирения. Он, во всяком случае, не сомневался в этой гордыне, в моей любви или милосердии и разбрасывал все: фотографии, гостиничные карточки, счета за купленные украшения. Доказательства собственной обходительности он сваливал в ящики своего стола и даже не утруждал себя закрывать их на ключ. Он знал, что я не опущусь до того, чтобы там рыться. Никогда я не «делала досмотра» его карманов, никогда не следила за ним, никогда не просила показывать мне счета, никогда за ним не шпионила. Не став единственной женщиной его сердца, не думала ли я, что — первая?

Когда слишком доверяешь, ничего не страшно. Даже те письма, которые однажды принес мне оскорбленный старший сын: он искал у отца в ящиках резинку и наткнулся на эти эпистолярные копи… Синяя Борода не утруждал себя похоронами своих убиенных жен, муж же хранит все эпистолярные доказательства его сердечных побед. В Провансе в шкафу его бабушки обрели свой покой самые старые воспоминания, здесь покоятся старинные его любовницы от А (Аделина) до Я (Янина), все они тщательно разложены по алфавиту в каталожных ящиках. Не хватает только буквы «З» — Зоэ он не встретил. Иногда, ведь я была его фавориткой, он приглашал меня открыть этот шкаф и познакомиться с одной из тех, кто был раньше меня, или даже одновременно, но он сам выбирал, какую мне показать, только он… Забавно, что в конце концов я приняла это; хуже того, я находила определенное удовольствие, прочитывая то или другое письмо, — все они говорили мне о нем, писавшие их любили в моем неверном, которого я любила, те же недостатки, те же жесты, те же словечки; впрочем, эти пожелтевшие от времени страницы, которые повествовали об умерших страстях, успокаивали меня, — не оставляли ли они мне надежду, что наступит день, и для меня тоже пожухнет эта любовь, что она обретет для меня ту нежность, которая отличает шелковые носовые платки, в которые было пролито много слез?