Книга Мудрецы и поэты - Александр Мелихов

– Думаете, нам приятно этим заниматься?

Но напустилась, как человек, уже согласившийся, поэтому, собственно, и считающий, что получил право напускаться.

– Зачем вы ее усыпляете?

– У нее глисты, – как можно растеряннее пролепетала она. – А у меня ребенок.

Она заискивала перед ними, как могла, чтобы они простили ее.

– Ну и что? Может, и у вас глисты. Себя же вы небось не усыпляете?

Она издала неясный звук, прикидываясь пораженной столь оригинальным уподоблением человека животному. Женщина, убедившись, что своеобразие ее взглядов на жизнь и смерть произвело ожидаемое впечатление, смягчилась и сказала примирительно:

– Думаете, нам приятно этим заниматься?

Это уже был вопрос, на который можно отвечать, и она как можно простодушнее пробормотала: «Вы ведь привыкли», умоляюще глядя на женщину, чтобы та простила ее и не изменила своего помягчевшего голоса.

– Привыкли… Давай сумку.

У нее упало сердце: теперь уже не уйдешь, – и вместе с тем от покровительственного «давай» стукнуло радостью. Может, не давать ей сумку? Она подала сумку с кошкой, без нужды суетясь, чтобы ее старание было заметно женщине, чтобы не исчезло из ее голоса покровительственное добродушие, чтобы она не перешла на вы.

– Иди за мной.

Женщина добродушно покрикивала, и с каждой добродушной ноткой она вздрагивала от радости, хотя почти уже ничего не чувствовала от ужаса. Не надо было отдавать сумку…

Она умоляюще, чтобы та ее простила, попрощалась с женщиной за столом и чуть не расплакалась от благодарности, когда та приветливо кивнула. Но что же делать, как забрать сумку? Как? Сказать: знаете, я передумала? Или: вы меня убедили? Но на кого она будет похожа? Скажут: что вы тут концерты устраиваете! Что за фокусы! Но как быть, надо же быстро!.. Они уже подошли к сараю за домом, и женщина, лязгая навесным замком, открывала тяжелую складскую дверь. Быстро, быстро. Сказать: знаете, я передумала. Или: вы меня убедили.

Дверь со средневековым скрежетом растворилась, она невольно взглянула внутрь и тут же подняла взгляд к потолку, продолжая видеть бетонный пол нижним неясным зрением: на полу аккуратно лежали на правом боку плоские оскаленные собаки. Одна была какая-то породистая, гладкошерстная. Отвернуться она почему-то не решилась, может быть, боялась рассердить женщину. Может быть, – но так-то она ничего не чувствовала, – окаменела. Женщина с насмешливым сочувствием взглянула на нее и за шиворот извлекла кошку из сумки.

Кошка висела как-то даже умиротворенно, кокетливо поджав передние лапы, аппетитно сложив губы. Казалось, кошка скрывает довольную усмешку. Все это она видела нижним неясным зрением, но, умей она рисовать, могла бы в точности изобразить все это и через десять лет. Женщина опустила кошку в потертый зеленый сундук, накрыла крышкой со стеклянным окошечком, еще что-то сделала – послышался слабый электрический хлопок, – снова раскрыла сундук и за шиворот извлекла кошку. Кошка свисала удовлетворенно, аппетитно сложив губы. Запомнился ее ясный, почти сияющий взгляд. Этот взгляд поразил бы ее, если бы ее могло что-нибудь поразить.

Женщина понесла кошку к собакам.

Когда они шли обратно, женщина несколько раз покосилась на нее и наконец сказала: «Ну, ну, не надо так. Успокойтесь». Она внимательно выслушала женщину и вдумчиво покивала. У поворота она тщательно попрощалась. Женщина протянула ей сумку. Она внимательно посмотрела на сумку и тщательно взяла в правую руку, потом, тщательно переставляя ноги, пошла по аллее к выходу из сквера.

На улице она понемногу начала оживать, начала чувствовать покалывание в щеках и руках, омертвевших до боли, слабость в коленях, в пальцах появилась крупная трясучая дрожь. Начала чувствовать внутри что-то похолодевшее и сжавшееся в комочек. Она все ускоряла и ускоряла шаг, прохожие поглядывали на нее, она не замечала. Почти не понимая, что она говорит, она шептала: «Да что же это… Как на фронте…»

Сейчас она ничего не могла бы понять, но, будь она в тысячу раз спокойнее, ей только в тысячу раз труднее было бы объяснить, как получилось, что она, которая даже пауков в ванной никогда не давила, а выбрасывала их в форточку, которой всегда нравились все и которая всегда нравилась всем, вступила бог знает из-за чего в ледяную беспощадную борьбу и дошла в ней до конца. Она, которая первой бралась за мытье посуды при любом коллективном чаепитии. Которая ничего не покупала себе, не подумав, не нужно ли этого кому-нибудь из знакомых. Как получилось, что она, чувствуя запах корвалола, только злилась на свекровь, из-за которой в доме этот всюду пролезающий запах. Как получилось, что, когда та уходила к себе полежать, она подчеркнуто не спрашивала, как она себя чувствует, чтобы та не вообразила себе, будто она сдалась. Как у нее хватало твердости на заискивающую улыбку мужа отвечать рассчитанным измученным взглядом, чтобы и он сделался мрачным. Почему борьба, в которую она вступила, оказалась неизбежной и безвыходной для нее, так что, если бы она отступила, она не простила бы себе этого: уступи она хотя бы им напоказ, сделай, так сказать, благородный жест – она уже через два дня начала бы жалеть об этом, и чем дальше, тем больше.

Но ни о чем таком сейчас она думать не могла, только ускоряла и ускоряла шаг, повторяя шепотом: «Да что же это… Как на фронте…»

ПРОВИНЦИАЛ

Треск будильника – треск совершенно случайный – Дима воспринял как сигнал к выходу. Он уже давно, справившись с делами по хозяйству – для холостяцкого довольно сложному – и пообедав, искал повода пуститься в путь. Приятное томление ожидания само по себе создавало известную непоседливость, да и обстановка комнаты очень уж не соответствовала той непринужденности и чуточку фатовской беззаботности, которую он в себе ощущал: все у него в порядке, а в дальнейшем обещает быть еще лучше. Обстановка же выдавала – если бы еще человека, безразличного к обстановке, – нет, человека, воображающего, что обставился очень солидно, то есть по-мещански. Что за кресло, люстра, – а сэкономил какую-нибудь десятку (впрочем, десятка задним числом, когда уже не надо ее выкладывать, всегда кажется незначительной суммой). Вместе с тем и сейчас Диме показалось бы безумием сменить прочное кресло только потому, что оно слишком тяжеловесное для нынешней моды.

А тут ликующе заверещал будильник – пришлось хлопнуть дурака по макушке, чтоб замолк. Хлопнуть добродушно, как дают подзатыльник любимому сынишке, иначе и не может хлопать человек непринужденный и беззаботный, чуточку даже, кажется, пресыщенный. Однако в глубине души Дима не мог не почувствовать всегдашней признательности к аппарату, выполняющему свой долг с такой не знающей лени и сомнений преданностью. Утром Дима проснулся до будильника – привык рано вставать еще в армии – и перевел стрелку звонка куда попало – отдал распоряжение мимоходом и не всерьез и тут же забыл, – а прибор, оказывается, все это время помнил о приказе и, когда настал срок, выполнил без лени и сомнений – для себя, а не для проверяльщиков.