Книга Сесиль Стина - Теодор Фонтане

Сент-Арно усмехнулся.

– А это что-то такое, что нужно знать?

– Как считать. На мой вкус, дамам вообще не следует знать об этом. В любом случае, чем меньше они знают, тем лучше. Но так уж устроен свет, что требуется быть в курсе, и знать кое-что об этом предмете, хотя бы понаслышке.

– Ты знаешь…

– Я знаю все. И когда гляжу на тебя, вот как сейчас, то отношу себя к тем, кто может подарить себе… еще чашку чая, пожалуйста… радость видеть тебя. Ну, смейся, смейся, мне так нравится, когда ты смеешься. Впрочем, оставим эти глупые разговоры о знании. И все же, тебе стоило бы немного озаботиться такого рода вещами, прежде всего, больше видеть, больше читать.

– Я много читаю.

– Но не то, что следует. Я тут недавно заглянул в твой секретер и ахнул. Во-первых, желтый французский роман. Ну, это еще куда ни шло. Но рядом лежал какой-то Эренштрём: «Картина жизни, или сепаратистское движение в Уккермарке». Что это? Ведь это просто смешно, дешевая душеспасительная брошюрка. На этом далеко не уедешь. Не знаю, полезно ли такое чтение для твоей души, допустим, полезно, хотя я сильно сомневаюсь. Но что толку от Эренштрёма в светской жизни? Может быть, он прекрасный человек, может быть, даже искренний, и я охотно признаю за ним место на лоне Авраамовом[35], но для кругов, в которых мы вращаемся, или, по крайней мере, должны вращаться, для этих кругов, Эренштрём ничего не значит. А Роза Бонёр[36]значит весьма многое.

Она кивнула, покорно и рассеянно, как почти всегда, когда обсуждалось что-то, не имеющее прямого отношения лично к ней или ее склонностям. Поэтому она быстро переменила тему беседы.

– Конечно, конечно, так оно, наверное, и есть. Мадемуазель Роза, похоже, премилое создание и притом веселое. Может быть, она немного переигрывает. Но мужчины любят веселость, и господин фон Гордон ни за что не захочет стать исключением. Мне показалось, что его весьма заинтересовала эта разговорчивая барышня.

– Нет, мне, напротив, показалось, что он интересуется дамой, которая мало говорила и много молчала, по крайней мере, пока мы находились в горах, на Конском копыте. И я знаю кое-кого, кому тоже так показалось, и кто знает это еще лучше, чем я.

– Ты думаешь? – сказала Сесиль, чьи черты вдруг оживились, потому что она услышала то, что хотела услышать. – Который час? Я страшно устала. Но ты принеси еще одну подушку и плед, чтобы мы могли еще мгновение полюбоваться на горы и послушать журчание Боде. Ведь это Боде журчит?

– Конечно. Мы же проходили по долине Боде. Вся вода здесь – Боде.

– Да-да, помню. Видишь, какой месяц ясный. Значит, завтра будет прекрасная погода для прогулки. Господин фон Гордон превосходный проводник. Только слишком много рассуждает о вещах, которые не каждому интересны, о степных волках и степных коршунах и картинах неизвестных мастеров. Терпеть не могу разговоры о картинах.

– Ах, Сесиль, – рассмеялся Сент-Арно, – как ты себя выдаешь! Ты считаешь, он должен изображать из себя столпника или йога, как будто он все еще в Индии, и десять лет не произносить ни одного слова, кроме твоего имени. Забавно. Ты его ревнуешь. Ревнуешь – к кому?

И вот наступило завтра.

Ехать решили с утра или хотя бы до обеда, на этом настоял Гордон, и прежде чем пыхтящий паровоз миновал последние деревенские усадьбы и живописную рощу красных буков барона Бухешена на другом берегу реки, Сесиль, упершись ножками в сиденье напротив, заявила:

– Обсудим программу, господин фон Гордон. Хорошо бы управиться побыстрее. Не стоит смотреть слишком много, не правда ли, мадемуазель Роза?

Роза согласилась, скорее, из вежливости, чем по убеждению. Она, как и все берлинские барышни, страдала неутолимой жаждой знаний и готова была слушать и смотреть бесконечно. Впрочем, Гордон пообещал, что проявит милосердие. В Кведлинбурге, мол, всего четыре достопримечательности: ратуша, церковь, потом замок и, наконец, Брюль.

– Брюль? – удивилась Роза. – А Брюль-то зачем? Ведь это всего-навсего улица, где торгуют мехами. По крайней мере, в Лейпциге.

– Но не в Кведлинбурге, милостивая государыня. Кведлинбургский Брюль намного элегантней, если хотите, это Тиргартен или Булонский лес с прекрасными деревьями и всевозможными статуями и строениями. Там есть чугунный памятник знаменитому географу Карлу Риттеру и ротонда в честь Клопштока, с его бюстом.

– Значит, Брюль, – вздохнула Сесиль, не имевшая ни малейшего понятия о ротондах и чугунных монументах. – А этот ваш Брюль далеко от города?

– Нет, мадам. Недалеко. Но далеко или нет, мы можем его пропустить, я имею в виду Брюль, а также ратушу, хотя там стоит каменная статуя Роланда и имеется сколоченный из досок большой ящик с висячим замком, где изрядное время просидел взаперти Регенштайнер[37]– конечно, разбойник с большой дороги или что-то в этом роде.

– С висячим замком, – с любопытством повторила Сесиль, которую Регенштайнер заинтересовал куда больше, чем Клопшток. – С висячим замком. А ящик, куда его заперли, он большой?

– Не больше, чем ящик для яблок. В таких ящиках мы любили прятаться в детстве, дрожа от счастья и ужаса. Особенно от ужаса. Потому что, когда падал засов, ты всегда оказывался в душном ящике, охваченный смертельным страхом, в такой же тесноте, как этот Регенштайнер. Но настоящий Регенштайнер (кстати сказать, он никак не мог быть астматиком), несмотря на духоту и тесноту, не сдавался. Двадцать месяцев он проторчал в этом узилище, куда сквозь узкие щели едва попадал воздух. И лишь время от времени приходили обыватели и обывательницы Кведлинбурга, заглядывали в ящик и ухмылялись.

– И тыкали в него своими зонтиками.

– Без сомнения, мадам. Во всяком случае, весьма вероятно. Буржуазия никогда не пила слишком много из кубка гуманности, а в то время исповедовала особенное воздержание. И либеральная историография, простите мне этот экскурс, мадам, глубоко заблуждается, изображая бюргера ягненком, а дворянина волком. «В Нюрнберге не повесим никого, если прежде мы не схватим его». Обыватели Кведлинбурга были столь же милосердны. Но уж если хватали кого нужно, то непременно вешали, причем всячески издеваясь над осужденным.