Книга Персеиды. Ночная повесть - Марианна Гончарова

Миг, когда я была абсолютно счастлива, абсолютно забыв на минуту о своих проблемах, ответственности, обязанностях, был связан напрямую с тобой.

К нам приехала подруга Наташа. Мы впервые оставили тебя одного в доме и уехали выгуливать гостью. Нам было весело, и я, честно говоря, не очень волновалась о тебе: в тепле, накормлен, игрушки. Ну один, подумаешь. А ты, оказывается, почему-то решил, что я бросила тебя и ушла навсегда. Боже мой, как же ты бросился ко мне, подвывая и поскуливая, когда я вошла в дом. Нет, сначала ты не мог поверить, что я вернулась, а потом – как кинулся! Как ты обнимал лапами мои руки, подпрыгивал, мягко заваливаясь на бок, такой еще маленький, толстый, косолапый, кричал и радостно, и обиженно, и опять радостно: «Ты вернулась! Ты пришла! Я знал! Я знал, что меня не бросишь, я знал!» И я так была счастлива этой твоей радостью и чувствовала себя такой виноватой и растроганной. В тот вечер (опять! Ну когда я уже научусь нормально писать?) ты не отходил от меня – все время усаживался на мою тапку, чтобы наверняка, чтобы удержать, чтобы я не ушла. С тех пор, когда мне приходилось уходить, я несла тебя в дом моих родителей. Они тебя тоже очень любили, поэтому, когда ты был еще совсем маленький, они молча, без всяких упреков сняли все ковровое покрытие с полов, понятно почему, ты ведь иногда ошибался, заигрывался и не успевал. Зато там у тебя было великолепное ложе – тебе постелили одеялко, и ты спал головой на небольшой плоской подушке. Пузом вверх. И никогда не путал – подушка под головой, хвост на одеяле. Очень ловко ты устраивался спать. Не то что этот дурак кот. Как брякнется, так и спит, да? Помнишь? И как ровно в четыре часа дня у тебя начиналось счастливое время: ты просто начинал бегать, туда-сюда, хехекая и вывалив язык. Мои родители открывали тебе все двери в квартире, чтобы дистанция твоя была подлинней. А в пять часов ты просил десерта. Мама угощала тебя разведенным сгущенным молоком с булкой. Это был ее с тобой секрет, потому что вообще-то собакам сладкого нельзя. А вечером приходила я, и мы с тобой минут десять орали друг другу «ура!» и обнимались.

Правда, когда ты подрос и я все-таки оставляла тебя совсем одного, вечером ты сначала кидался ко мне навстречу, потом вспоминал о моем предательстве – ушла, забыла, – прятался от меня под кухонный мягкий уголок и там ворчал и тяжело вздыхал. И никакими силами нельзя было выманить тебя оттуда, пока обида не пройдет.

Оттого, что мы все тебя очень любили, ты вырос дружелюбным, ласковым и верным. И хорошо чувствовал и видел угрозу. То есть людей, предметы или явления, которые напрямую угрожали мне или моим детям.

Помнишь, как в парке ты, еще веселый прыгучий подросток, вдруг по-взрослому заворчал, резко дернулся, вырвал из моих рук поводок и кинулся в сторону человека, который возился в сторонке (я близорука и не сразу увидела его). Кинулся и потом гнал его через весь парк – нашего прославленного городского эксгибициониста Толика. Эта была восхитительная утренняя весенняя картина. Как раз на стадион проходила девичья группа из нашего медицинского колледжа, которую и поджидал каждое утро Толик-эксгибиционист. Девушки замерли. Что-то бежало на них странное. Спотыкаясь и переваливаясь, кое-как несся Толик, придерживая руками незастегнутые портки и все остальное, что там у него еще было, за ним как огненная мохнатая стрела легко летел ты, следом бежала я, а девочки-медички при виде Толика визжали, а тебе аплодировали, потому что Толик уже всех достал: он ведь не Аполлон совсем был, а назойливо хотел внимания чистеньких хорошеньких медичек, особенно весной, когда юные прозрачные рассветы и яркая салатовая зелень так будоражат его тоскующую одинокую поэтическую душу. Или не душу, а что там у него.

Когда мне надо было идти куда-то поздно вечером, ты меня провожал и нам не было страшно. Помнишь, как мы встречали моего сына Даньку с тренировки? А помнишь, как ты, еще совсем маленький, вдруг кинулся на человек пятнадцать милиционеров и разогнал их по кустам, к чертовой бабушке. Ох, с каким наслаждением я тогда участвовала в этой нашей с тобой игре.

– Щаз вытягну пистолета! – опасливо угрожал из кустов главный милиционер. – И как стрельну щаз один раз! Забери собаку, я сказал!

Ты был ярко-рыжий, пушистый, очень обаятельный, легкий, улыбчивый, но тебя боялись милиционеры, охранники, пьяницы и другие криминальные лица. Тебя любили все вокруг: знакомые, соседи, почтальоны, все дети нашего квартала. На прогулках мы обзаводились новыми друзьями, знакомыми – и собаками – и людьми, и все норовили тебя погладить.

Ты лежал на моих тапочках, не ел и тосковал, когда ждал меня из больницы. Ты ответственно принял в семью младенца Лину и сразу взял на себя охрану ее и ее коляски. Ты научил ее ходить, первый шаг она сделала, держась за твой ошейник. Прежде чем сказать «мама», Лина сказала: «Ав-ав-ав!» Когда Данька, впервые надолго уезжал из дому на учебу в другой город, ты молча стоял в прихожей с мокрыми глазами, поскуливал тихонько неназойливо и вздыхал. Данька, не склонный к сантиментам, выходя из дому, присел, обнял твою башку и поцеловал усатую твою шелковую морду. Ты спас в горах нашу машину, когда в нее забрались воры, чтобы ее угнать. Ты догнал одного из грабителей и улегся на него сверху, не зная, что дальше с ним делать – ты умел догонять, но не умел кусаться и не был обучен всяким собачьим силовым приемам. Ты однажды в лесу догнал зайца и весело бежал с ним рядом еще какое-то время, счастливо заглядывая серому в морду, мол, побегаем? Ты не знал команд, но понимал слова «спасибо», «родной», «позови Лину» и еще сотни слов. Ты пел под хорошую музыку и говорил: «мама». Да что слова – ты понимал, когда человеку плохо, и молча клал свою голову на колени, вопросительно водя бровями, ты понимал, когда человек счастлив, и тоже радостно прыгал рядом и путался под ногами. Ты был таким благородным, что не ревновал Даню к его любимой Ирочке. Ты поступил, как может поступить самый благородный человек, ты полюбил Ирку так же, как любил Даню. Ты угрожающе рычал, когда кто-то в шутку замахивался на меня или моих детей.

Смотрю в небо и думаю, что ты где-то там, в созвездии Гончих Псов.

Как ты там? Я скучаю по тебе.

Говорила уже? А, ну да, говорила. Го-во-ри-ла. Го-во…

Что-что?

…

…Я тебя тоже.

А хочешь, я расскажу, как мы теперь живем без тебя, Чак? Расскажу тебе о твоей семье, о твоем дворе, о твоем квартале, о твоих знакомых, о новых жителях нашего дома и о твоем городе. И обо мне, вот тут сидящей на крыше, ожидающей звездного дождя.

Вечером я теперь гуляю одна. Это странно, конечно, не идти куда-то специально, плестись или бежать по делу, а просто так гулять без всякой цели. Тем более в нашем маленьком городе, где каждый встречный тебя обязательно остановит и спросит: куда идешь? А ты: никуда. Гуляю. А почему сама гуляешь? – спросит встречный, это странно. Лучше ты бегай, советует, на стадионе, например. А то как-то знаешь…

Гуляющий в одиночестве нашим жизнерадостным жителям кажется несчастным. Тут же придумываются легенды, что тебя бросили или ты сам ушел из дома навсегда с чемоданом, торшером и зимним пальто, перекинутым через руку, и теперь тебе некуда приткнуться. Вот ведь – гуляет одна, ай-ай-а!