Книга Good Night, Джези - Януш Гловацкий

— Это не хлыст, а уздечка.

— Хлыст, хлыст, обещай мне только одно: теперь ты уже ничего не будешь бояться. Не будешь себя мучить, терзаться, упаси тебя Бог. Со своим характером ты ведь всегда найдешь причину. Всё, конец. Ты боялся, как бы не вышло на явь, что всю оккупацию ты провел с родителями, — ну и не вышло. Тебе поверили… И в цианистый калий поверили. Купили. Ударили по рукам. Мать тебя покрывает. Как всякая мать. Верно?

— Хам, скотина.

— Что, наступил на больную мозоль? Только не говори, что по мне не соскучился. Что? Хлюп-хлюп… Сидим в ванне? Ты же боишься воды, сам так написал. После того как мужики хотели тебя утопить… А душ вообще никогда не принимаешь, потому что это ассоциируется с газовыми камерами в Аушвице. Ох, Джези, Джези. Как же я тебя люблю, сукин ты сын.

— Чего тебе надо?

— Чуточку благодарности. Требую уважения, потому как заслужил. Благодаря тебе и моим советам миллионы прочитали о Холокосте! Правильно? Прочитали! Ты вообще-то не врешь, только допускаешь неточности. Так и договоримся: в конце концов, то, что ты пережил вместе с родителями, тоже недурной кошмар. Ну, может, чуть поменьше, если кошмар можно измерять в сантиметрах.

— Хватит!

— Блядь, я с тобой как с другом. Ну ладно, не будем ссориться, не из-за чего. Готовься к вечеру и не сердись. Я ведь тебе добра желаю, иногда только что-нибудь вырвется ненароком… так куда ж мы сегодня идем, в какой клуб? Plato’s Retreat, Hell Fire Club, Chateau Nineteen — или что-нибудь посерьезнее? Ну пока, мне надо бежать, дел невпроворот.

Опять звонок. Джези берет трубку. Говорит с ненавистью:

— Слушай, ты, засранец…

Но это звонит Дж. Б., шишка из Лос-Анджелеса. Важная особа из Киноакадемии, раздающей «Оскары».

— Привет, Джези. Это у тебя, что ли, на автоответчик записано? Ха-ха-ха! Надо и мне что-нибудь эдакое записать.

Джези оправдывается.

— Прошу прощения, я правда…

— О’кей, о’кей. Я звоню из Эл-Эй[18]. Через неделю буду в Нью-Йорке, пообедаем вместе. Я видел статью в «New York Times». Сильно. Не знал, что у тебя такие широкие плечи.

— Это Лейбовиц[19].

— Да, умеет работать, сука. Но у меня есть для тебя кое-что получше. Значит, четверг, двенадцать тридцать, «Russian Tea Room». Засранец ты все-таки… OK, good night, Джези, sleep well, ха-ха-ха…

Что делает червяк, когда на него наступают

Стенной шкаф — фактически кладовка. Между рядами костюмов, рубашек, галстуков и туфель груда чемоданов, закрытых весьма основательно: на кодовые замки. Джези безуспешно пытается открыть один из них, приходит в ярость и отступается. С памятью у него все хуже. Он покупает новые чемоданы, но старые не выбрасывает: вдруг когда-нибудь вспомнит код и вспомнит, что́ туда спрятал. Все чаще он не узнает людей, которые останавливают его на улице, и поэтому носит с собой маленький фотоаппарат. Вроде бы забавы ради их снимает. Потом показывает фото жене, и жена ему сообщает, с кем он сегодня обедал. Но сейчас он берет с письменного стола заранее приготовленный плотный конверт. За этим следует ритуальное прощание с невидимой женой.

— Спокойной ночи, дорогая, я ухожу.

— Желаю приятно провести время.

— I love you.

— I love you, too.

И вот он уже в городе. Поздний вечер; неподалеку, на углу Пятьдесят седьмой улицы и Седьмой авеню, как всегда, прохаживаются несколько проституток. Они сильно отличаются от хмурых, разрушенных наркотиками и алкоголем дальнобойщиц, что охотятся на водителей огромных фур на обочинах хайвэя над Гудзоном.

Здешние прехорошенькие: совсем юные, цветные и белые; они поджидают возвращающихся с делового ужина бизнесменов, которые не знают, где искать замаскированные бордели, и спешат домой.

Джези почти со всеми знаком. Сегодня у него свидание с пуэрториканкой Кармен — тоненькой, высокой, в обязательных шпильках, в чем-то золотом — конечно, мини. Дует холодный ветер, но шубка расстегнута, открывая почти полностью обнаженную пышную оливковую грудь. Джези показывает конверт, и через минуту они уже сидят в кофе-шопе, а на столике перед ними лежат фотографии Кармен ню — очень профессионально сделанные: и художественные, и порнографические. Кармен в восторге.

— Fuck, great, ты правда молодец.

— У тебя чудесная киска, Кармен.

— Супер! Покажу в агентстве.

— Тут ты расставила ноги, и, гляди, одна губа длиннее.

— Ну и что?

— Ничего, у транссексуалок губы обрезаны ровнехонько, как в парикмахерской. А ты натуралка.

— Я возьму эти четыре и еще эту.

— Хорошо. За тобой должок: два оргазма. Витаминки есть?

Кармен пододвигает ему крохотную коробочку, но Джези морщится.

— Я хочу кокс.

— Дело твое, но кокса никто не берет, гертруда вернулась.

— Не хочу гертруду, хочу кокс. Зайди после работы.

— Бери то, что есть. Зайду, когда закончу.

Ветер — еще сильнее, еще холоднее; Джези, кутаясь в пальто, идет по Пятьдесят девятой улице в сторону Бродвея и Центрального парка, уже скрытого темнотой.

Минует отель «Плаза» на углу Пятой авеню. Здесь начинается длинная очередь из поджидающих клиентов конных экипажей — шикарных и не очень, украшенных лентами, фонариками, султанами. Крыши подняты, как и воротники курток извозчиков, привалившихся к ограде, которая отделяет Пятьдесят девятую от парка. На Джези они не обращают внимания, он не похож на человека, которому захочется ночью за пятьдесят долларов прокатиться по парку. Впрочем, кое-кто из них его узнаёт.

Извозный бизнес прибрали к рукам итальянцы, правда, допустив нескольких ирландцев и одного поляка; сейчас извозчики курят сигарету за сигаретой, согреваются смешанным с джином кофе в пластиковых стаканчиках и ждут. Печальные, по нью-йоркски загнанные лошади дрожат от холода под попонами, греются, засовывая морды в мешки с овсом. Очередь тянется от Пятой авеню аж до площади Колумба. Днем тут столпотворение, ночью народу меньше, но оказии подворачиваются, так что надо ждать. Небо чистое, луна любуется своим отражением в ведрах с водой, поблескивает нарядная медная упряжь.

Другая сторона Пятьдесят девятой улицы — вереница роскошных отелей и чертовски дорогих апартаментов. В одном из них бдит у окна усталый сицилиец, прихлебывая кофе и ставя галочки: следит, не сделает ли какой извозчик левой ездки — за каждую взимается пятнадцать процентов. У поляка, который пару лет тут ездил, была опухшая от пьянства, лоснящаяся красная физиономия и кличка Фонарь. Когда-то он вложил деньги в лошадь, раздобыл коляску и нелегально пристроился к очереди. Сразу какие-то люди поколотили сначала его, потом лошадь. Он опять пришел; потом за упрямство его полюбили. Он приехал из Кракова, где работал каскадером на съемках фильма «Пепел», а в начале восьмидесятых эмигрировал. Держался долго. Только недавно стал трястись: то ли от водки, то ли «паркинсон» — и куда-то пропал. Одни говорили, вернулся в Польшу, кто-то возражал, что умер и погребен на Potter’s Field, где хоронят бездомных и безымянных.