Книга Лезвие осознания - Ярослав Астахов

Вздохнув, Иван продолжал:

– Поэтому все больше друг о друге угадываем, чем расспрашиваем. Некогда расспросить, а потом дивимся… Твое горячее чаяние уж понастроило городов на просторах, где моя мысль, неспешная, возводит деревеньки две-три. Не много, но за то я хочу, чтобы построенное моею мыслью стояло крепко… Ты, если бы жил в мое время… ты понял бы одну вещь. Чем будет «святее» цель, тем скорее все, что воздвигнешь, обрушится на твою же голову! Нет, не собирался я никогда строить храм . По той же самой причине, по какой не было у меня энтузиазма и возводить коммунизм. Хотя уж прививать нам этот энтузиазм… ого, как старались!

Иван заметил недоуменное выражение на лице сына, и решил пояснить:

– Удивляешься, что говорю «по той же самой причине»? о вроде бы таких противоположных вещах? Послушай. Вот в нынешнее время бросились спасать душу. А в наше – добывали «светлое будущее для всего человечества». И это тоже был кое для кого неплохой предлог, чтобы залезть в душу. Опять-таки… А ведь она одна , душа – другой нет! И вовсе я не хочу, чтобы внутри моей души была чья-то лапа. Чья бы то ни было…

– Ибо душевных дел мастера , – продолжал Иван, и злая усмешка исказила его лицо, – возьмут вот и переключат внутри тебя кое-что, и сделается тебе все равно, что вокруг. Кровавая ли каша… выгребная ли яма… то ль и другое вместе. Какая разница? Ведь у тебя же святая цель ! Спасение души. Или – вариант – спасение всего человечества. Лес рубят – щепки летят… Так вот. Не от высоких порывов, а лишь остерегаясь высокого полета щепок, захотелось мне уйти куда-нибудь далеко. Туда, где еще не надумали пока «рубить лес»…

– Поверь, – говорил Иван еще сыну, – не велика разница, что именно будет написано на знамени лесорубов да душелазов. Может быть написано новое . Может – старое , или, как оно милее тебе, старинное . Да только цель-то одна: не позволять тебе быть собою … только собой! Устроить, чтобы ты стал из собственной же своей души управляем . И с этой целью всегда пытаются навязать в компанию того иль иного идола. Такого сделали в мое время из слов «Бога нет». Теперь, похоже, пытаются изготовить идола уже из бытия Бога. – Бог… – произнес Иван, помолчав. – О Нем горазды судить, но на деле-то ведь о Нем – никто ничего не знает. И в этом смысле новое время не отличается от прошедшего. И мы вот с тобой не знаем. Ты чувствуешь себе одно, я другое. И кто придет и покажет , кто из нас прав? Да и не нашего с тобой ума это дело. Ведь мы же кто? Парсунщик да скоморох (ну ладно-ладно – гусляр ), если говорить любимым тобой прадедовским языком… Впрочем, не в этом дело! Я все примериваюсь, как бы это тебе получше передать, чтобы ты почувствовал: я тебя понимаю .

– Да, я понимаю, – продолжал говорить старик, сделав большой глоток, – каково оно было б мне, если бы вот я, скажем, поставил холст и начал бы писать храм. А после месяца работы пришел в студию и увидел, что некий умник намалевал посреди этого холста вертолет. В том месте, где я намечал алтарь. И что бы я тогда сделал? Наверное, искромсал бы холст! Потерял бы желание работать аж на неделю. А после… После я поставил бы на мольберт новый холст и принялся бы писать что-нибудь иное. Вот так: тяжело – а все-таки поправимо… Теперь другое скажу тебе. А что, если бы состоялся алтарь? Да не на холсте, а в жизни? Я очень хорошо знаю, Володя, что бы тогда случилось. Я вот что понял: вещи не на холсте – беззащитны! Мой жизненный опыт учит, что они в любой момент могут утратить соразмерные очертания и превратиться во что-то, совсем не радующее. Я правую свою руку – руку художника! – на отсеченье даю, что твой друг монах… рано или поздно он бы не захотел удовлетвориться почасовым чтением. И он полез бы в душу к тебе. И стал бы ты у него по струночке ходить… «оружейник»! И сделалась бы эта башня тюрьмой. А ты бы и не заметил. И сам бы ты тогда себя не узнал, Володя…

Они беседовали потом еще долго, отец и сын. До самого того времени, пока женщина, что прилетела вчера с Владимиром, не позвала обедать. Как будто бы они знали, что разговаривают в последний раз.

* * *

Какое-то время я не следил события, происходящее в котловине. Меня всего обступили, как облака луну, образы моего прошлого. И я забыл настоящее… и предался созерцанью их… не отрешенному созерцанию, разумеется!

Когда живешь очень долго, подчас не определить, где память твоя, где мир…

Когда я вновь обратил внимание на «сейчас», в котловине уже все было готово к взрыву.

Рука Ивана властно покоилась на взрывном устройстве. Наверное, старик ликовал, и даже, он, видимо, слегка волновался. Ведь это был его звездный час. Иван говорил Владимиру, стоявшему рядом с ним: – Склон сопки будет обрушен. Обломки вон той скалы перекроют единственный проход. И тогда – пусть даже если какой-нибудь случайный путник забредет в эти земли (охотник там или кто) – не сможет он разглядеть нашу башню. Ну разве только если он обязательно захочет забраться в котловину, хотя и не будет удобных доступов. Но вероятность этого… Итак, наш вертолет будет прилетать ниоткуда и улетать в никуда. Мы словно сгинем для мира. Нет, мы не анахореты – мир будет получать изделия нашего ремесла… дух наш молод! – и Серый усмехнулся, и его глаза были, в этот момент, действительно совершенно по-молодому ясными. – Но только никто уже никогда теперь не узнает, где наша кузница!

И с этими словами он повернул ручку, замыкая контакт.

Я ждал, что вот сейчас вокруг меня стеною встанет земля и взовьется пламя.

Но этого не случилось. Рифленая Т-образная рукоять странным образом возвратилась назад, не изменив ничего.

Я понял, Кто не позволил произойти взрыву.

И ощутил ужас…

Владимир вдруг подумал в этот момент, по-видимому, то самое, что я знал .

И он перехватил руку отца, собравшегося во второй раз крутнуть ручку. И произнес – взволнованно и глядя ему в глаза:

– Стой! Может быть… это знак ! Устройство не сработало не случайно! Я вдруг почувствовал сейчас совершенно четко: рано нам взрывать эту сопку. Изменим план! Используем заряд, чтобы создать котлован фундамента под отдельный ангар. А сердцевина башни пусть все-таки станет храмом. Нам нужен храм… не затем, чтобы приглашать монаха – я передумал. Затем, чтобы оставаться наедине… не с собой, а с Ним. Ты понимаешь меня, о Ком я. За этим именно храм нужен был сердцу человеческому во всякие времена! Мне боязно упустить время… Вот я прославлен. Однако чем достиг этого? Просто чувствовал, какая беда сейчас причиняет б о льшую боль, и пел их – беду и боль. И этого достаточно миру. Но мне-то, моему сердцу этого недостаточно! Я… так хочу писать песни… которые стали бы как вино, как мед. Но это не выходит в миру. Мир вовсе уж разучился, видимо, слушать милые песни. Он требует или приторной попсы, или злобы дня! Не к миру надо нам идти в подмастерья и не к себе, как собираешься ты, отец. А к Богу. Чтобы стать мастером.

– Вот если б я жил при храме, – прибавил еще Владимир, передохнув, – при настоящем, то есть по-настоящему уединенном, где Ему служат… тогда бы я, может быть, выучился писать добрые, а не горькие песни!