Книга Блистательные неудачники - Леонард Коэн

14

О мире названий, в котором мы живем, Ф. говорил:

– Из всех законов, связывающих нас с прошлым, самыми суровыми являются те, что живут в названиях вещей. Если я сижу в кресле моего деда и смотрю в то же окно, в которое смотрел он, значит, я глубоко врос в этот мир корнями.

Ф. говорил:

– Имена воплощают величие Внешности.

Ф. говорил:

– Наука начинается с обобщенных, грубых названий, она игнорирует частные формы и судьбы многоликих ипостасей красной жизни, нарекая их все именем Розы. При более грубом, практическом взгляде на вещи все цветы выглядят одинаково, как негры или китайцы.

Ф. никогда не умел вовремя остановиться. Его голос беспрестанно и назойливо жужжит у меня в ухе, подобно зажатой в кулаке мухе. Его манера себя держать подавляет меня, как метрополия колонию. В завещании он оставил мне свою комнату в центре города, купленную им фабрику, бревенчатый дом, свою коллекцию мыла, бумаги. Но мне совсем не нравится, как у меня с конца капает. Это уж слишком, Ф.! Я сам должен на себя полагаться. А то, глядишь, так и уши мои скоро совсем прозрачными станут. Ф., почему мне вдруг стало так тебя не хватать? Есть рестораны, куда я не могу больше ходить. Или мне, что, надо стать памятником тебе? В конце-то концов, может, мы вовсе и не были друзьями? Я прекрасно помню тот день, когда ты наконец купил фабрику за восемьсот тысяч долларов и мы шли с тобой по ее неровному дощатому полу, тому самому, который мальчиком ты так часто подметал. Мне показалось, что тогда ты действительно плакал. Мы пришли туда посреди ночи, половина лампочек не горела. Мы брели мимо стоявших рядами швейных машин, закроечных столов, застывших в бездействии гладильных прессов. Нет ничего тише недвижно застывшей фабрики. Время от времени мы пинали сваленные в кучи проволочные плечики или толкали стойки толщиной с виноградную лозу, на которых они висели, и тогда раздавалось странное глухое бренчание, будто сотня утомленных мужчин поигрывала в карманах мелочью; звук был на удивление резкий, казалось, эти люди специально притаились в мрачной тени неподвижных машин в ожидании зарплаты, как банда громил, в любой момент готовых наброситься на Ф. за то, что он лишил их работы. Меня охватил безотчетный страх. Фабрики, как и парки, – места общественного пользования, и трепетное отношение Ф. к своей собственности коробило демократическое сознание. Ф. взял со стола старый тяжелый паровой утюг, прикрепленный к металлической раме уходящим вверх толстым пружинящим тросом. Потом оттянул его в сторону от стола и отпустил, с улыбкой глядя на то, как тяжелая железяка запрыгала вверх и вниз, подобно детскому мячику на резинке, а по стенам заметались тени, как тряпка, которой стирают с классной доски. Внезапно Ф. нажал выключатель, свет замигал, и центральный мотор привел в движение швейные машины. Ф. потянуло толкнуть речь. Он любил разглагольствовать под аккомпанемент механического шума.

– Ларри! – кричал он, двигаясь вдоль пустых скамей. – Ларри! Бен! Дэйв! Я знаю, что вы меня слышите! Бен! Я не забыл твою спину горбатую! Сол! Я сделал, что обещал! Малышка Марджери! Теперь ты можешь съесть свои рваные тапочки! Евреи, евреи, евреи! Спасибо вам!

– Ф., ты мне противен.

– Каждое поколение должно быть благодарно своим евреям, – сказал Ф., отскочив от меня в сторону. – И индейцам. Индейцев надо благодарить за то, что они строили наши мосты и небоскребы. Мир создан из рас, дружок, тебе бы надо это знать. Люди разные! И розы друг от друга отличаются! Ларри! Это я, Ф., мальчик-гой, которому ты столько раз русые волосы ерошил. Я сделал, что так давно обещал тебе в темной кладовке. Она моя! Она наша! Я пляшу на обрезках! Я из нее сделал площадку для игр! Я сюда с другом своим пришел!

Слегка успокоившись, Ф. взял меня за руку и повел на склад. Огромные пустые бобины и цилиндры из картона в полутьме отбрасывали резкие тени, как колонны храма. Респектабельный животный дух шерсти все еще висел в воздухе. Я чувствовал, как ноздри обволакивает запах машинного масла.

На фабрике неустанно вращался приводной ремень, и несколько швейных машин без ниток и шпулек продолжали прошивать воздух. Мы с Ф. стояли совсем рядом друг с другом.

– Значит, тебе кажется, я тебе противен, – сказал Ф.

– Никогда бы не поверил, что ты способен на такую дешевую сентиментальщину. Это ж надо – с призраками еврейскими беседовать!

– Я играл, как обещал когда-то, что буду здесь играть.

– Ты слюни распускал.

– Разве это не отличное местечко? Здесь так спокойно! Мы перенеслись в будущее. Скоро богачи станут строить такие места на своей земле и ходить туда при луне. История свидетельствует, что людям нравится размышлять, бездельничать и заниматься любовью там, где когда-то кипела бурная деятельность.

– Что же ты собираешься со всем этим делать?

– Заглядывать сюда время от времени. Подметать буду иногда. Трахну кого-нибудь на блестящем столе. С машинами играть.

– Ты бы мог стать миллионером. Газеты писали, что ты с блеском проворачиваешь финансовые операции. Должен тебе признаться, за эту сделку тебе можно многое простить из того, что ты за эти годы натворил.

– Тщеславие, дружок! – прокричал Ф. – Я хотел узнать, достанет ли мне сил провернуть это дело. Мне надо было выяснить, даст ли это хоть какое-то удовлетворение. Наперекор всему, что я знал! Ларри думал, у меня кишка тонка, был уверен, что я не потяну. Не верил, что я свое детское обещание выполню! Прошу тебя, никогда не увязывай этот вечер со всем, что я тебе говорил.

– Не кричи, Ф.

– Извини. Я хотел понять, что такое реванш. Я хотел быть американцем. Думал всю свою жизнь с этим вечером связать. Это совсем не то, что имел в виду Ларри.

Положив руку на плечо Ф., я задел стойку с плечиками. Монетки забренчали уже не так резко – помещение было поменьше, позади стучал мотор, и громилы куда-то отступили, когда мы застыли в объятии безысходного одиночества.

15

Катерина Текаквита копошится в плотной тени длинного дома. Эдит, покрытая нелепой раскраской, корчится в спертом воздухе нашей комнаты. Ф. орудует метлой на своей новой фабрике. В полдень Катерина Текаквита не может выйти наружу. Когда она все-таки выбирается на свет Божий, тело ее обернуто одеялом – как мумия, еле ноги волочащая. Так проходило ее девичество, вдали от солнца и гомона охоты, она только и видела, как усталые индейцы едят да сношаются, а в голове громче всякой музыки звучал образ непорочной Девы Марии, трепетный, как лань, о которой ей доводилось слышать. Что еще слышала она громче стонов, слаще храпа? Ей, должно быть, были хорошо известны правила игры. Она не знала, как охотник загонял добычу, но каждый день видела, как он, развалившись, сидел с набитым брюхом, а потом рыгал, занимаясь любовью. Она видела приготовления и результаты, но чудесный вид, открывающийся с вершины горы, был ей неведом. Она часто наблюдала совокупление, но не слышала песен без слов, звучащих в лесу, не знала скромных даров полевых цветов. Постоянно сталкиваясь с низменными проявлениями механизмов человеческого бытия, она должна была создать образное и яркое представление о небесах – и остро чувствовать ненависть к заземленной рутине повседневности. Но этого мало, чтобы раскрыть тайну утраты мира. «Dumque crescebat aetate, crescebat et prudentia»[20], – писал отец Шоленек в 1715 году. Это, должно быть, больно? Почему ее видение мира не стало раблезианским? Ее нарекли именем Текаквита, но точное значение этого имени до нас не дошло. «Та, которая все приводит в порядок», – считал аббат Марку, старый миссионер из Кагнаваги. Аббат Куок, монах-сульписианец, хорошо знавший жизнь индейцев, дал такой перевод: «Celle qui s'avance, qui meut quelquechose devant elle»[21]. «Ta, которая движется в тени, протянув руки вперед» – так казалось отцу Леконту. Или, допустим, ее имя представляло собой комбинацию двух понятий: «Та, которая, двигаясь вперед, приводит в порядок тени». Вполне может статься, Катерина Текаквита, что я к тебе приду именно таким образом. Как добрый дядюшка, пригревший сиротку. После эпидемии чумы вся деревня переселилась на милю вверх по Реке могавков, туда, где она сливается с рекой Орье. Новое селение назвали Гандаваге – слово из языка гуронов, которым миссионеры называли водопады или пороги, Ганаваге – так оно звучало на диалекте могавков, и Канаваке, позже переделанное в современное Кагнавага. Это я так свой хлеб отрабатываю. Здесь она и жила со своим дядей, его женой и сестрами в длинном доме, который он возвел, в одной из главных построек селения. Ирокезские женщины много работали. Охотник никогда не тащил за собой свою добычу. Он вспарывал брюхо зверя, вытаскивал оттуда сколько мог унести внутренностей и, пританцовывая, возвращался домой, по пути разбрасывая там и сям кишки – одна с ветки дерева свисала, другая с куста.