Книга Семейная реликвия. Ключ от бронированной комнаты - Елена Зевелева

— Знаешь, Алексей, я попробую помочь этому бедолаге. Ему, видимо, сейчас работа больше, чем любое сочувствие, нужна. Я уже сталкивался с подобными случаями. Не с такими, конечно, ужасными, но в чем-то похожими. Так вот, у нас в музее искусств Узбекистана дворник сейчас позарез нужен. Я поговорю с начальником отдела кадров, может быть, возьмут на работу вашего соседа.

— Благое дело сделаешь, Гриша, — подала голос его жена. — После войны черствее мы стали намного, закрытее. Застегнуты, можно сказать, на все пуговицы. Бедная, бедная женщина жена его. Вроде бы радость-то какая? Муж оказался жив. Вернулся. Но вернулся-то совсем другим человеком. Покалеченным морально, а может, и сломленным. Да и сегодняшняя жизнь, получается, его еще дальше гнет, калечит. Гриша! Надо обязательно постараться помочь человеку. Выплывет, глядишь, и жизнь у него наладится. Да и все другое, смотришь, путем пойдет, как у людей нормальных будет.

— Молодежь! — Надежда обратилась к дочке и зятю. — Вы что-то сегодня всё молчите, как воды в рот набрали. Вы что думаете по этому поводу?

— Да, мам, я уже знаю эту историю. Столько раз уж с того времени, как он вернулся, на эту тему с Риткой, дочкой Генриха, моей подругой, мы говорили. Спорили даже. Понимаешь, судить мне очень сложно. Не хотелось обсуждать эту тему, но Ритка с матерью отца так и не приняли. Тетя Рая, жена Генриха, не может, например, простить ему, что после нашего, советского, лагеря домой он не сразу приехал. И даже никакой весточки не подал, что жив и здоров. А ведь потом ей он еще признался, что женщина у него была. Что с ней он и жил некоторое время, и только лишь тогда, когда они разругались, он, оказывается, домой-то вернулся. А мать его, бабушка Ритки, так и умерла, не зная, что сын жив, и не увидев его даже перед смертью. Вот ведь какая на самом деле печальная, трагическая даже история. Возможно, когда он зайдет к папе, то расскажет ему много больше, чем я знаю. Война многим жизнь переломала, искорежила.

Давно я дома не был, и дней я не считаю, —

как бы вторя ей, продолжал свою нескончаемую песню о городе певец из «Бахора», —

И не считаю буйных я ночей,

Но сердце почему-то сладко замирает

При виде с высоты твоих огней…

— К военнопленным у нас в стране всегда отношение сложное, совсем не однозначное было, — не обращая ни малейшего внимания на завывающую пластинку, поддержал Татьяну вступивший в разговор ее муж, Александр Иванович, с первых дней войны добровольцем ушедший на фронт и воевавший в тылу врага, в белорусских лесах. — Мы, например, с ребятами в партизанском отряде часто на эту тему спорили. Что делать, допустим, если фрицы в плен кого-нибудь из нас возьмут? Сдаться и остаться живым? Или ни при каких условиях не сдаваться, а застрелиться? Нас ведь как учили: «Последнюю пулю всегда береги для себя!» И то были не красивые слова. Практически все мои товарищи так и поступали. Это была священная заповедь. Но жизнь-то, сами знаете, сложнее всех инструкций, нравоучений да умозрительных схем. Хватит ли у самого мужества в себя выстрелить? Да и будет ли чем и из чего выстрелить?.. Эх, сложное это дело… — вздохнул он тяжело. — Не зря же говорят: «Не судите, да не судимы будете». Божественная заповедь просто так не рождается, она весь человеческий опыт, можно сказать, вбирает, — добавил он глубокомысленно.

— Я думаю, что нам стоит сменить тему, — предложил Григорий. — Собрались мы все же совсем по другому поводу. Не забывайте, у нас же сегодня именины трех очаровательных сестер. Прелестнейших из самых прелестных женщин, обворожительнейших из лучших, обаятельных и безмерно привлекательных, и давайте выпьем за них — за Веру, Надежду, Любовь и, как еще встарь говаривали, мать их Софью, — встав — по-гусарски — со своего стула, громко сказал он.

— Правильно. По-мужски. Пить за женщин будем обязательно стоя, причем не только чай, а вино сейчас опять принесем, да водочку, да закусочку снова наладим, — проговорил тут же поддержавший Григория хозяин дома.

Так и поступили, и вторая часть застолья прошла и весело, и интересно, и занимательно.

— Пора уж и честь знать, — произнесла Татьяна, первой выбираясь из-за стола. За ней потянулись и остальные гости.

Надежда Васильевна с Алексеем вышли проводить всех до трамвайной остановки и слегка удивились тому, что незатейливая песенка из дома соседа была слышна даже там… Гости сели в полупустой вагон «десятки» в направлении центра города, о котором так самозабвенно пел в этот день из соседского динамика Ара Гаспарян. А Татьяна с родителями потихоньку направилась к дому.

— Мама! Я с Сашей договорилась, что он тоже с ребятами сейчас домой поедет, сам их потом спать и уложит. А я вам немного помогу, уберем все, посуду помоем, да и заночую сегодня, думаю, у вас. Так что я их тоже сейчас до остановки провожу, хорошо?

Когда Татьяна вернулась, мать сказала:

— Спасибо, тебе, доченька. Мы ведь всегда рады с тобой подольше побыть. Поговорим хоть, пообщаемся. А то ты теперь нас не так часто балуешь своим присутствием, редко приходишь, только если ребят завезешь. Жалко, конечно, но что делать. Жизнь есть жизнь.

При этих словах Татьяна обняла мать, крепко прижалась к ней и чуть не заплакала даже.

Защита у меня на носу. Ты же знаешь, мама. Времени поэтому катастрофически не хватает. Замечания еще надо все внести. В Москву, мам, мне скоро опять придется ехать. Недавно к тому же от своего руководителя — Марии Евгеньевны — письмо получила. Пора все в темпе доделать и собираться.

— Как она там, скажи? Когда, знаешь ли, мои коллеги по инязу, кафедралы, только узнали, что у тебя руководитель — это не просто крупный ученый-литературовед, а всем известная Мария Елизарова — племянница самого Ленина, то своими вопросами просто замучили.

— Ну, мама, что в этом необычного? Преподавателей кафедры немецкого языка конечно же должны интересовать и проблемы литературоведения. На мой взгляд, это само собой разумеется, естественно и вполне понятно.

— Ладно, дочка, не лукавь. Ты-то прекрасно понимаешь, о чем я говорю, и знаешь наш контингент. Восемь женщин да двое мужчин, причем оба — после войны, и оба были ранены. А женщины, запомни, кем бы они ни были, всегда остаются в душе бабами. А бабам что интересно прежде всего знать? Замужем ли другая женщина? Кто ее муж? Есть ли у нее дети? В каком доме она живет? Как одевается, как ест, как спит… А тут не о простой женщине речь. Не обыкновенной научной сотрудницей, каких и у нас много, все интересуются, а близкой родственницей Ленина. Не каждый день же такое бывает! Вот и спрашивают поэтому многие.

Подошедший Алексей крепко обнял обеих и поцеловал дочку.

— Ленина вспомнили, девочки. К чему бы это? Неужели, Надежда, тебя опять, в который уж раз, в университет марксизма-ленинизма решили направить учиться? Или тебя, Танюша, твой муж уже заставляет даже ночами конспектировать перед поездкой в Москву труды вождя мирового пролетариата? — подначил отец дочку.

— Вот не любишь ты все-таки, папа, моего Сашу. Не пойму только, за что. Уж не за то ли, что он чуть ли не со школьной скамьи настоящий, не показной, как многие, член партии, да еще и заместитель секретаря парткома университета, да еще и преподает историю КПСС? И кстати, обожает этот предмет, считая его одним из самых главных и нужных студентам всех вузов. Потому преподает еще и в транспортном институте, где полковник Сарычев, отставник, отец моей приятельницы Людмилы, нашего районного терапевта, работает. Причем не из-за денег, как все остальные, а исключительно по убеждению.