Книга Пепел и песок - Алексей Беляков

— А когда ты научилась читать?

— Меня дедушка научил. Еще год, еще год назад. А тебя кто?

— Меня? Не помню. Бабушка, наверное.

— А ты к ней, а ты к ней ездишь?

— Что?

— Ездишь? А я ее никогда не видела.

— Она умерла семь лет назад. Не пинай ведро. Не пинай.

Бывшая женщина опускает на колени кроссворд, поднимает на меня взгляд:

— Не подскажете — что такое….. Пять букв, первая М.

— Ой, нет… Мне сейчас не до букв.

— Прямо вертится на языке!

— А я знаю, я знаю слово на М! — дочь улыбается, загибает пальцы, шепчет — И там пять букв. Пап, можно я, можно я, можно я скажу? Только я не знаю, что это!

18

Последняя секунда. (Какой дьявольский нелинейный монтаж. Кто тут автор? Сломайте ему левую ногу!)

— Что ты решил? — Карамзин берет таз, откуда выскальзывает страждущий пепел.

Пепел покрывает мои ботинки, потом школьный двор, потом засыпает весь Таганрог. Карамзин легко сдувает его потрескавшимися губами:

— Что ты решил?

— Я боюсь вот так вот…

— Чего тебе бояться? Ты — еще просто никто.

— Почему?

— А кто ты?

— Не знаю.

— А я знаю — никто.

— А ты?

— Я? — Карамзин смеется, и на трещинах губ проступает кровь. — Я сотворю твой удивительный мир.

19

ИНТ. МОЯ КОМНАТА. НЫНЕШНЯЯ НОЧЬ.

Голоса звучат в полной темноте. Так спокойней.

— Марк, ты меня слышишь?

— Да, Катуар! Просто вспомнил кое-что.

— Я спросила — почему тебя назвали Марк?

— А как меня должны были назвать — Сашей?

— Не вижу в этом ничего плохого. Пушкина звали Саша.

— Несчастный.

— Почему несчастный?

— Слушай, прекратим этот гур-гур. Хочешь еще пару сюжетов расскажу?

— Потом. У тебя было много женщин?

— Уже ревнуешь?

— Да, я очень ревнива.

— Тогда скажи, почему к тебе лез с поцелуями в «Ефимыче» этот бесславный ублюдок?

— Какой ублюдок? Там не было ублюдков.

— Как же? Модный дизайнер Брюлович.

— Почему он ублюдок? Просто смешной. Про ампир мне рассказывал.

— Да, это он умеет. Он делал мне эту квартиру. Секретер и бюро заставил купить.

— Они тебе очень идут. Видишь, какой хороший дизайнер.

— Нет, поганый. Он лез к тебе с поцелуями.

— Ко мне много мужчин лезут с поцелуями.

— Потому что у тебя такие губы?

— Да, губы.

— И нос! Нос.

А теперь можно понемногу вводить изображение, освещать мою комнату. Катуар стоит напротив большого окна, силуэтом ко мне, ее левого плеча с литерой «А» почти касается шпиль Университета. Она курит, и искры вылетают в окно, сжигая все на своем пути.

Катуар оглядывает комнату, словно прозревает. Гипнотизирует лампочку над тахтой, что висит на нитке бледного провода:

— Почему Брюлович не сделал тебе люстру?

— Сделал. Огромную и хрустальную. Но это был кошмар.

Перебивка. Марк застыл на тахте с открытым ртом, откуда торчит кровоточащая хрустальная подвеска. Марк мертв, глаза покрылись патиной. Люстра качается над ним, победно вызванивая мотив «Ах, Арлекино, Арлекино…».

— Ты просто сумасшедший!

Катуар смеется, склоняясь так, что волосы касаются дубового паркета. Руку с окурком она отбросила влево, как полупловец перед стартом.

— Почему сумасшедший? Я был уверен, что эта люстра грохнется на меня и раздавит. У меня головные боли начались из-за этого. К черту такой ампир!

— Тебе надо сделать абажур — легкий, невесомый. Безопасный.

— Да? Вряд ли Брюловича заинтересует такой дешевый проект. Скотина. Убийца.

— Перестань. Куда бросить окурок?

— В окно.

— Что это за плебейские замашки у тебя? С такой-то благородной мебелью.

Она подходит к моему бюро, где лежит наглухо заколоченный ноутбук (марки не дождетесь, размыть изображение!) и возвышается черная мраморная ваза с песком.

— А вот и чудесная пепельница! — Катуар собирается проткнуть сигаретой азовский песок.

— Нет! — Я вскакиваю, путаюсь в мантии. — Нет! Нельзя!

— Почему? Это же песок. Просто песок.

— Нет. Это не просто песок. Это нечто иное.

— Я же вижу — песок, — Катуар запускает руку, ворошит с наслаждением, смеется, вынимает ладонь и считает песчинки на пальцах. — Да, песок. Из него можно построить песочный замок. Если намочить.

20

ФЛЕШБЭК. ТРИ ГОДА НАЗАД.

На новой даче Требьенова, близ станции «Турист», лежа на смятых флоксах, с копченым шампуром в сердце, я смотрю в небо и улыбаюсь самолетику, который притворяется сверкающим НЛО. Он скачет зигзагами. Знал бы летчик, сколько я выпил, — поискал бы другой маршрут. Я слышу сквозь кусты сирени пыльный голос Требьенова, он проповедует смиренным гостям:

— Мне кажется, этот роман заслуживает постановки. Я уже устал от упреков, что, экранизируя роман «Упс!», я тем самым пытаюсь приблизиться к власти. Зачем мне эта близость? Я достаточно успешный режиссер, и от власти мне ничего не нужно. Кроме того, где доказательства того, что роман написал именно он. Сам он ничего такого не говорил. Я же вижу просто талантливую и очень актуальную вещь. «Актуальность» — мое кредо, уж извините. Да, я встречался с ним несколько раз, он невероятно обаятельный и образованный человек. Нет-нет, я это не к тому, что роман написал он. Хотя мы говорили об экранизации, но он проявил лишь сдержанный и вполне отстраненный интерес. Как зачем встречались? Меня позвали, и я пришел. Было бы странно отказываться от таких встреч, тем более, когда перед тобой не просто крупный госчиновник, а практически единомышленник. Мы одинаково смотрим на многие вещи, у нас схожая эстетика, общие ориентиры… — Требьенов сминает пергамент своего монолога, вдруг хихикает. — Только дачи в разных местах. Пока. Хотя тут у меня горнолыжные трассы кругом, а это сейчас актуально! — И снова строго. — А роман, повторюсь, очень талантливый…

Как же я ненавижу Требьенова! Зачем поехал сюда? Ах да, дочке нужен свежий воздух и не с кем оставить на два дня. Хотя какой воздух может быть у Требьенова? Но он, сволочь, так просил — я иногда вдруг чахну перед таким напором, у меня створаживается кровь и меня можно тащить багром, а я буду лишь страдать головокружением и падать отчаянно в кусты, в траву — подальше, потише.