Книга Когда отдыхают ангелы - Марина Аромштам

— Хотела куклу на шею привязать.

— Какую куклу? Мою Барби, что ли? — Догадалась Настя и тут же дала волю возмущению: — Так это вы порвали ей платье? А я думаю: кто порвал? И еще под кровать бросили! Потом жалуются: «Марсём руга-а-алась!» — это Настя пропела противным тонким голоском. — Вот и правильно, что вас наказали.

— Правильно, правильно, — заворчал Жорик. Не надо кукол разбрасывать! — он внезапно решил использовать свое положение в воспитательных целях. — А то разбрасывают тут, а потом — платье порвали.

— А ты — не хватай, — резонно заметила Вера.

На этом публичный разбор инцидента был исчерпан.

Не успела забыться история с куклой, как поступили жалобы на Ромика: он пытался проникнуть на женскую половину туалета, проявив интерес к тому, что там, у девочек, в трусах. Обладательницы трусов сообщали об оскорблении своей чести плаксиво и настойчиво и в конце концов вывели Марсём из себя. Она велела всем девочкам достать трусики, в которых они ходили на уроки танцев, насыпала их щедрой кучкой перед Ромиком и пожелала ему приятного исследовательского труда.

Ромик выглядел совершенно уничтоженным. Он был маленьким, худеньким, по природе своей совершенно безвредным, и обожал играть с девочками. Уличенный в неправедных намерениях, Ромик даже не пытался сдерживаться — только горько плакал, вызывая у заложившей его публики сочувствие, граничащее с нежностью. Марсём не была исключением. Она сказала: «О, Господи!», смела со стола трусы, швырнула их в корзинку и велела большой Насте проводить Ромика в умывальник.

А через пару дней позвонил папа Егора. Егор принес домой машинку, сообщил он, немного волнуясь. Сначала Марсём не усмотрела в этом ничего криминального. Но, осторожно заметил Егоркин папа, его сын не мог толком объяснить, как машинка к нему попала. И, что особенно тревожно, это не первая машинка, пополнившая игрушечный автопарк Егора. За три дня до этого была другая. А на прошлой неделе к числу Егоровых игрушек был приобщен робот неизвестного происхождения. Из чего папа Егора заключил: он приносит чужие игрушки.

На следующий день машинки и робот вернулись в школу, и каждая вещь нашла своего хозяина. Попытки Егора убедить собравшихся, будто машинки испытывали чувство потерянности и чуть ли не сами просились в руки, не оправдали себя. И Марсём предложила похитителю общественное соглашение:

— Если в следующий раз тебе понравится какая-нибудь игрушка, шепни мне на ушко. Мы найдем хозяина и вместе с ним решим, на какое время ты можешь взять ее домой. Понятно?

Но игрушки уже потеряли в глазах Егора всякую ценность: ведь теперь их не надо было «спасать от одиночества». Зато у него появилось новое пристрастие: для починки карандашей в классе завели большую общественную точилку. Точилка немного походила на мясорубку, у которой нужно крутить ручку. Она совершенно очаровала Егора своей технической мощью, и на некоторое время карандашный ремонт стал главным смыслом его жизни. Сначала починке подверглись Егоровские карандаши — сломанные и не очень. Они побывали в точилке-мясорубке по несколько раз, лежали в коробке, высунув наружу острые носики, и этим обстоятельством — полной готовностью к рисованию — расстраивали своего обладателя.

Егор стал ходить по классу, заглядывать в чужие пеналы и заботливо спрашивать: «Тебе не нужно карандаш поточить? Смотри: у этого кончик уже притупился». В процессе самоотверженного общественного служения он то и дело поглаживал точилку, приподнимал ее и слегка взвешивал в руках.

Марсём решила не дожидаться неприятностей.

— Хочешь взять точилку домой?

Егор не стал отпираться.

— Сегодня пятница. Берешь на выходные. Плюс понедельник. Договорились?

Егор повернулся к точилке, всунул в нее карандаш и стал медленно крутить ручку. Он сосредоточенно смотрел на вылезающую из точилки стружку и морщил лоб.

— А в понедельник?

— Что — в понедельник?

— Как же тут в понедельник без точилки?

— Ну, как-нибудь справимся.

Егор еще сильнее наморщил лоб и продолжал разглядывать отходы производства.

Когда за Егором пришли, Марсём напомнила про точилку.

— Не, я раздумал, — сообщил вдруг Егор. — Раз вы догадались, что я хочу.

— Раздумал? Тебе что же — неинтересно стало? — у Марсём даже лицо вытянулось от удивления.

— Ну, да… И еще это… В понедельник всем надо будет. Папа взял Егора за руку, и они ушли. А точилка осталась.

Марсём некоторое время смотрела им вслед. Потом — на точилку, будто на ней были начертаны загадочные письмена. И, наконец, поняла: выхода нет. Придется послать нас в пасть дракона.

Вот тогда с холмов потянуло сыростью.

Дневник Марсём

Они думают, я повесила портрет Корчака над столом, чтобы быть на него похожей. Упаси Господи! Для этого нужно по меньшей мере совершить подвиг, погибнуть в газовой камере.

— В детстве я читал ваши книжки, — говорит эсэсовский офицер Корчаку на вокзале, откуда уходит состав в концлагерь. — Эти книжки, они мне очень нравились. Поэтому вы можете быть свободны.

— А дети? — спрашивает Корчак.

— А дети поедут.

— Вы ошибаетесь: не все в мире негодяи, — замечает Корчак. И не уходит. Остается с детьми. А по дороге в Треблинку, туда, где их ждут газовые камеры, рассказывает сказки.

Я не могу этого слышать. Я — против подвигов. Если жизнь нормальная, в ней не должно быть подвигов. Я где-то читала: в реальности человек не совершает подвигов. Он совершает поступки. Подвиг это или не подвиг, решают другие люди. Потомки. Те, кто может взглянуть на чужую смерть со стороны. Они думают: ах, как красиво этот человек умер! Настоящий герой!

А тот, кто действительно умирает, в газовой камере вместе с детьми, не совершает никакого подвига. Ему тоскливо, страшно, больно. Невыносимо ему. И он совсем не думает: как же красиво я тут помираю!

Я просто ненавижу подвиги.

Другая запись

Я просто ненавижу подвиги — когда их должны совершать взрослые, в реальной жизни. Но дети — это другое.

Дети думают: как хорошо было бы героически умереть — только ненадолго. Спрятаться за кустик, подсмотреть, как другие будут тобой восхищаться, а потом ожить — будто ни в чем не бывало.

А за это, за твою героическую смерть, за твой подвиг тебе многое простят — и телесную твою неустроенность, и темные твои желания.