Книга Смех людоеда - Пьер Пежю

Мы идем гулять за город. Внезапно Томас хлопает меня по плечу и показывает на сурового вида дом с узкими окнами. В отличие от соседних, он скрывается за довольно высокой изгородью, а все окрестные жилища гордо являют взорам сад, зеленую лужайку, всякие украшения и штучки, да и внутрь взгляд с наступлением темноты проникает беспрепятственно.

— Смотри, это дом доктора Лафонтена, — шепчет Томас. — Клара живет здесь… К ней редко кто заходит, потому что ее мать немного того… (Томас крутит пальцем у виска.) Сам доктор никогда на празднике не появляется, даже в такой день, как сегодня, он вполне способен отправиться навещать своих больных где-нибудь в горах. Вот такой он человек! Его и звать не надо, он сам ходит к больным до тех пор, пока они не выздоровеют… Ну, понятно, или не умрут!

Я смотрю на застекленную балконную дверь с белыми занавесками. Это комната Клары?

— Клара часто ходит с нами, — продолжает Томас. — Но она и одна любит гулять. Я тебе уже говорил, что она снимает все подряд и что попало. Тебе повезло, mein Franzose, она пригласила тебя в гости, чтобы поснимать твои рисунки. Но знаешь, на самом деле никогда толком не поймешь, чего она хочет, эта Клара.

Взгляд у Томаса начинает блуждать, делается почти тревожным. Тик, которого я раньше у него не замечал, кривит его губы. «Да, Клара, она не такая, как все…» — еле слышно, словно сам с собой разговаривая, прибавляет он, и я чувствую его досаду, тайную печаль.

— Ну, пошли, бал вот-вот начнется, — Томас хватает меня за руку и увлекает за собой в шумный центр Кельштайна. И мне чудится, будто за его хмельным смятением промелькнул намек на мужскую солидарность, пьяное дружелюбие.

Потоки света, музыки и криков, хлынувшие из трактирных дверей, катятся по ступеням. Огромные деревянные столы выдвинуты на середину улицы. Горы колбас, звон пивных кружек. Пробегает хорошенькая буфетчица с бочонком шнапса на ремне через плечо.

Я осознаю, что и сам выпил немало пива. Но на самочувствие не жалуюсь. Напротив, желание отдаться тому, что на меня надвигается, стало сильнее, чем когда-либо, словно праздник заставил меня отбросить сдержанность и осторожность. Вся долина погружена в чудесные синие сумерки, а крепость кажется огромной черной сукой, рухнувшей наземь посреди города. Старая тварь тяжело дышит и вот-вот издохнет, завалившись набок и подмяв под себя колокольни, дома и всех празднично разодетых горожан, которые пока что распевают во все горло и ни о чем не догадываются. На крепостных стенах запылали факелы: там сейчас начнется бал. Чтобы попасть на бывший плацдарм, где до рассвета будет играть оркестр, надо лезть в гору по крутым переулкам, потом карабкаться по ступенькам и перейти через подъемный мост.

Из темноты появляется Клара. Весь день она нигде не показывалась, а теперь терпеливо ждет нас, сидит, свесив ноги, на невысокой стенке. Замечаю, что камеры при ней нет. Мы перебрасываемся несколькими словами в тени укреплений и шорохе плюща, потом входим в ворота.

Сейчас произойдет один из самых забавных случаев, какие были в моей молодости, смешная и трогательная история, от которой веет свежестью тех лет.

Мы уже направляемся к площади, где начинается бал, но внезапно Томас замирает на месте и с заговорщическим видом предлагает:

— А что, если пройти через подземелье?

— Какое еще подземелье?

— Здесь есть потайной ход! Пещера ужасов! — восклицает он, строя уморительные рожи, которые самому ему кажутся устрашающими.

Клара непонятно — то ли насмешливо, то ли согласно — машет рукой и сворачивает туда, где виднеется груда камней.

Мы проникаем в подземелье через незаметную, скрытую высокой травой щель между каменными глыбами. Внутри, несмотря на пробивающийся свет мерцающих вдали фонарей, царит непроглядная темень. Томас совершенно счастлив. За мгновение перед тем, как влезть между камнями, я заметил, как блеснули его зубы. Спускаясь по обвалившейся лестнице, мы то и дело спотыкаемся, потом под нашими неуверенными шагами вновь оказывается ровная поверхность.

Даже к такой темноте глаза в конце концов привыкают. Сквозь щели и отверстия сочится слабый свет. Солнце так нагрело каменные своды, что под землей на удивление тепло. Мы ощупью продвигаемся вперед, все трое в ряд. Наши плечи соприкасаются, мы украдкой беремся за руки, хватаем друг друга за локти… Выход светится впереди, словно подвешенная в этой чернильной тьме золотая капля.

Неделю назад, в лесу, я испытывал тревогу, зато сейчас мне уютно и все понятно. На дороге, ведущей к Черному озеру, я смутно догадался: «Именно здесь, на этом самом месте, таятся ужас и тайна… Я ничего не понимаю, но это здесь». А в этом нестрашном подземелье у меня мелькнула странная мысль: «Вот именно в таком месте мне надо поселиться в будущем, да, спрятаться в совершенно чужой утробе, в старом подвале, забраться в складку мира… Здесь мне хорошо, вместе с ними — этим неподходящим для меня парнем и девушкой „не как все“!»

Позже всякий раз, как я случайно окажусь в гостиничном номере, затерянном в чужом бетонном городе, или в ночном поезде разговорюсь с незнакомыми людьми, я вновь буду испытывать то же легкое возбуждение, что и в кельштайнском подземелье, удовольствие чувствовать себя «не дома», удовольствие оттого, что я нигде, проездом, ни к чему не привязан.

У меня в жизни будут случаться и другие мелкие катастрофы, про которые до поры до времени я буду твердо уверен, что все идет хорошо. Но в шестнадцать лет еще не знаешь, насколько подобные мгновения кристаллизуются и превращаются в способ восприятия.

Мы с Кларой и Томасом продолжаем двигаться вперед, но мы здесь не одни: в темноте слышны чье-то затаенное дыхание, шепот, шелест тканей. Совсем рядом со мной стонет какая-то женщина, другая подавляет смешок, что-то ворчат и бормочут мужчины. У меня стучит в висках, я взволнован, но произнести ничего не решаюсь. В конце концов, эта подпольная чувственность вполне сочетается с приятным ощущением, будто я невесомо плыву в темноте.

Вот тогда-то, когда я полностью погружен в это болезненное блаженство, и происходит смешной эпизод: случайно задев Клару, я внезапно обхватываю ее талию. Сердце у меня колотится, в животе все напряглось. Не могу опомниться: я прикоснулся к ее бедру, почувствовал ладонью его плавный изгиб, а она не только не высвободилась — напротив, кажется, она теснее прижалась ко мне плечом, ее рука вопреки всем ожиданиям обнимает меня за пояс, и вот так, в обнимку, мы и продвигаемся теперь к выходу из подземелья.

Для меня, тогда совсем еще мальчишки, эти последние метры превратились в долгое триумфальное шествие в потемках. Я знаю: когда утроба огромной суки меня вытолкнет, я выйду из нее другим. Я осмелился. И все получилось! Я чувствую дыхание Клары у своих губ. Подземелье уже заканчивается. Мы выходим на свет. И тут я с изумлением вижу, что, пока я обнимал Клару, Томас делал то же самое, нежно обвивая ее шею. Это невыносимо! А хуже всего то, что Клара с полнейшей невинностью сама обнимала Томаса за талию. Происшествие, может, и смешное, но смеяться над такими вещами можно лишь годы спустя, а в шестнадцать лет тебя охватывает ледяная ярость, сильнейшая и недобрая досада.