Книга Там, где нас есть - Борис Мещеряков

А потом дед взял и умер. 29 октября, в понедельник ночью, три дня спустя после своего шестьдесят седьмого дня рождения. Неизвестно в какое время.

Накануне ходили в цирк, дед был обычный, только какой-то нахохлившийся, любитель выпить что-нибудь изысканное, вроде рома, хорошего портвейна или мадеры, а то и коньяку, он отказался от рюмки в антракте. Приехали мы домой тихо, стали укладываться спать. Возиться с моей раскладушкой было лень в позднее время, мы легли с ним на разложенном в большой комнате диване. Ночью я вставал, он сидел на кухне, не зажигая света, но почему-то зажег свет в коридорчике и так сидел. Я, сонный, спросил, зная о его периодических сердечных болях, не болит ли у него сердце, раз он не спит, он чем-то отговорился, и я вернулся на диван. А утром я, проснувшись, увидел его на полу рядом с диваном, с одной рукой под головой, а другой раскинувшейся по ковру, сжатой в кулак и с сине-лиловыми ногтями.

Заорал я, пуганный виденной в той же комнате отцовой агонией и смертью, наверное, ужасным голосом, прибежала бабка, свет в коридоре все еще горел, увидела, заметалась, схватила телефон, кричала туда чего-то несвязное, громко, наверное, кричала, потому что проснулись соседи, заполнили как-то сразу весь дом… Тетя Маша из квартиры напротив увела меня к себе, посадила на кровать к моему однокласснику Сашке, растолкала мужа, запойного алкаша дядю Гришу, и велела отвезти меня к сестре с мужем. Там я и прожил два дня до похорон. К тому моменту бабка с дедом были женаты сорок семь лет.

На следующий день после дедовой смерти ударил нехарактерный для Воронежа в это время крепкий мороз, все засыпало снегом, и хоронили деда в белом-белом поле Мостозаводского кладбища под галочий и вороний крик на черных деревьях, под невыносимую музыку жмурового оркестра и бабкин непрекращающийся задыхающийся крик, перешедший ближе к концу в сиплый мертвый вой. И я понял, что детство, какое бы оно ни было, теперь совсем кончилось.

Бабка и раньше была с большими чертями и прибабахами, а после смерти деда они пошли в рост, но я прожил с ней, с перерывом на армию, почти все время до отбытия из России. К тому времени она соображала не то чтоб плохо, но странно себя вела, ругала меня и гнала из дому, рассуждала много, как она наконец заживет спокойно и свободно после моего отъезда в Израиль, возилась понемногу уже с моим маленьким сыном, затевая с ним те же игры, что и со мной в его годы, бабка большая была затейница, все детки ее любили.

Скажем, если хотелось посреди дома построить шалаш из одеял, в нем жить и есть, то отказа не было. Наоборот, она сама горячо и с интересом участвовала в постройке, приносила туда еду, кряхтя и ругаясь, лезла туда с тобой вместе, позволяла стаскивать туда свои шубы и наряжаться во всякие тряпки, так что иллюзия робинзонады была практически полной. И то только один пример! Не, бабка, невзирая на всю ее безалаберность и перепады настроений, была неплохой компанией, я ее очень любил, и жалел, и терпел ее заходы.

Да и куда было деваться? Она не забывала напомнить, чем я ей обязан, а обязан я ей был, как минимум, свободой. Она крепко держала меня, сироту-подростка, в узде поминаниями деда и своей за меня ответственности перед умершими родителями, своими причитаниями-завываниями о моей незавидной будущей судьбе, так что мои художества в подростковый период закончились парой приводов и постановкой на учет в детской комнате милиции. Инспектор по делам несовершеннолетних, Салманова, мать одноклассницы моей сестры, была большая сука, но речь не о ней.

После школы, несмотря на мое желание изучать романо-германскую филологию, бабка теми ж незамысловатыми приемами загнала меня в воронежскую Техноложку, которую я после армии, проболтавшись в той Техноложке еще почти два года и кое-как подрабатывая, все-таки бросил. И пошел работать в управление Юго-Восточной железной дороги. Крепкая у моей семьи связь с этой гадской железной дорогой, доложу я вам. Отец тоже из-за нее охромел.

Куда бабка девала деньги, которые я зарабатывал, а также свою пенсию, зарплату и пенсию за деда, которую не отобрали, поскольку пенсия была от Минобороны, я и сейчас не представляю. Да, честно говоря, не особенно задумывался и впредь не собираюсь. Мы не голодали, на свои развлечения я из нее умудрялся частично вытаскивать, частично на них дополнительно подрабатывал. Поздней мы с женой жили пошире и посвободней, невзирая на самостоятельную оплату съемной квартиры, на сумму куда как меньшую, да и хрен с ними, не в деньгах счастье.

Пo женитьбе бабка меня из дома выставила, и три года мы с женой снимали всякие подозрительных хазы. Жили в общаге университета, где жена моя училась на биофаке, потом цены на съем взлетели до небес, и я заселился в бабкину кухню, нахрапом, как она в свое время в барачное жилье в Новороссийске. Бабка пошипела, подулась, поругалась и согласилась. Ей тоже было от меня никуда не деться, родительскую квартиру сестра разменяла при разводе в другой город, податься мне было все равно больше некуда. Жить так было трудно и тесно, и я засобирался в Израиль. Остохренела мне тогдашняя Россия хуже горькой редьки. Да любому бы остохренела, живи он втроем в десятиметровой комнатенке-кухне с неясными перспективами. Неважно.

Бабка проводила меня на вокзале, всплакнула, я знал, что вижу ее в последний раз, тоже расстроился. Она некоторое время жила одна, денег ей хватало, была довольна, что ей теперь просторно, соседи ей помогали покупками, потом тетка забрала ее к себе в Питер. Там бабка и померла, за месяц до моего очередного регулярного звонка, впав в полный маразм, 89-ти лет, но вполне здоровая физически. Тетка мне рассказала об этом, когда я позвонил, опоздав. Раньше тетка со мной в разговоры не вступала, а сразу передавала трубку бабке. Бабка жаловалась, что тетка не дает ей свободы, притесняет, кормит не тем, что она поедет, пожалуй, в Воронеж, и тут же сама сообщала, что одна не может жить, все забывает, заговаривается…

Светопредставление, короче, по бабкиному выражению. Не светопреставление, а именно представление, у бабки много было забавных словечек и прибауток.

Тетка сказала мне, что бабушка умерла, рассказала о чудесах, которые та уделывала последние пару месяцев, пообещала, что по продаже квартиры бабки пришлет мне денег. И пропала из моей жизни. Похоже, насовсем. Да ладно, бабку, главное, присмотрела. У той нелегкая была жизнь, ей-богу. Одни проведенные десять лет со мной чего стоят.

А мне, честно скажу, не квартиры той жалко, что мне с нее, а до слез жалко альбомов с фотографиями, оставшихся в той квартире и бабкой не дозволенных к вывозу, нескольких ценных для меня книг, включая книгу «Для хозяек» Е. Молоховец и «Атлас офицера» 48-го года издания, дедовых медалей в коробке и именных его часов… Ну и пары мелочей из родительского дома, никакой ценности, кроме сентиментальной, не имеющих, вроде фарфоровой собачки фабричной массовой выделки, которые скорей всего теперь выкинуты на помойку.

Дед научил меня, что надо жить в любви, хоть и в неполном иногда согласии, что надо тянуть то, что добровольно взвалил на себя. Он не учил меня этому специально и никогда ни о чем таком не заговаривал, я как-то сам от него научился. А бабка научила меня, что в жизни есть место творчеству и радости, и место то в самых неожиданных другой раз местах. Такие вот мои главные деды. Они главные, потому что долго были рядом со мной. Ну во всяком случае так долго, как могли.