Книга Мао II - Дон Делилло

— Одинокая башня была бы намного хуже, согласны?

— Нет, не согласна. Меня не только габариты смущают. Габариты чудовищные. Но башня в двух экземплярах — это как комментарий, как диалог, только я не знаю, что они там говорят.

— Они говорят: "Прекрасный сегодня денек".

— Прогуляйтесь как-нибудь по этим улицам, — сказала она. — Больные и умирающие люди, которым негде приткнуться, а башни день ото дня плодятся, фантастические громадины с десятками миль полезной площади. Внутри заперты настоящие просторы. Я не преувеличиваю?

— Тут один я преувеличиваю.

— Странное дело, мне кажется, будто я вас знаю.

— Да, странное дело. Мы умудряемся разговаривать о важном, пока вы скачете со своим аппаратиком, вьетесь вьюном, а я стою себе, как дурак и истукан.

— Видите ли, обычно я помалкиваю. Задаю вопрос и позволяю писателю говорить, чтобы немного снять напряжение.

— Пусть идиот мелет, что хочет.

— Можно сказать и так. И слушаю я обычно краем уха, потому что работаю. Я отрешена, я на работе. Как охотничья собака, сторожу дичь.

— А еще все время путешествуете. Гоняетесь за нами.

— Эй, не клюйте подбородком, — сказала она.

— Пересекаете континенты и океаны, чтобы фотографировать заурядные лица, запечатлеть для потомков тысячу лиц, десять тысяч.

— Да, такое вот безумие. Я посвятила всю жизнь красивому жесту. Да, я путешествую. Это значит, что в определенные дни нет ни минуты, когда я не думала бы о террористах. Мы в их власти. В аэропортах я никогда не сажусь у окна — вдруг полетят осколки стекол. Паспорт у меня шведский, это хорошо, пока никто не вспоминает, что нашего премьера якобы убили террористы. Тогда это не очень хорошо. Имена и адреса писателей в моей записной книжке зашифрованы — заранее не предугадаешь, что имя такого-то опасно иметь при себе, что он диссидент, еврей или богохульник. С литературой вообще надо поосторожнее. Ничего связанного с религией с собой не беру, никаких книг с религиозными символами на обложке, никаких изображений оружия или соблазнительных женщин. Это с одной стороны. С другой стороны, в глубине души я знаю, что умру медленной смертью от какой-нибудь страшной болезни, так что можете смело лететь одним рейсом со мной.

Она вставила в аппарат новую пленку. Она не сомневалась, что уже получила то, за чем приехала, но с ней уже раз сто случалось так: думаешь — вот они, желанные кадры, а потом на машинально доснятом хвостике пленки обнаруживаешь кое-что поинтереснее. Ей нравилось продолжать работу даже после мысленного звоночка, после восклицания: "Есть!" Главное — не останавливаться на достигнутом, главное — отправлять в отвал бесспорные удачи, и тогда в самый неожиданный миг вдруг блеснет небесный свет.

— А вы у своих писателей спрашиваете, каково себя чувствовать раскрашенным манекеном?

— Что вы имеете в виду?

— Вы меня разговорили, Брита.

— Люблю все, что живет и движется.

— Вам плевать, что бы я ни говорил.

— Говорите на суахили.

— Занятно — романисты и террористы между собой повязаны. На Западе мы превращаемся в знаменитые портреты, а наши книги тем временем теряют способность влиять и предопределять. Вы у своих писателей не интересуетесь, как они к этому относятся? Много лет назад я думал, что писатель способен что-то изменить хотя бы в культуре. Теперь эту сферу оккупировали ребята с бомбами и автоматами. Они берут штурмом человеческие души — а раньше это делали мы, писатели, пока все поголовно не превратили свое дело в бизнес.

— Продолжайте, продолжайте. Мне нравится ваша злость.

— Да что я вам нового скажу-вы сами все знаете. Потому и ездите за тысячи миль снимать писателей. Ведь нас теснит террор, новости террора, диктофоны, фотоаппараты, приемники, бомбы, замаскированные под приемники. Сообщения о бедствиях — вот и все тексты, других повестей людям уже не надо. Мрачнее новость — ярче повесть. Новости — сегодняшнее помешательство, завтра их сменит… уж не знаю что. Но вы хорошо придумали переловить нас своим аппаратиком, пока мы еще не исчезли.

— Это меня они пытаются убить. А вы сидите в четырех стенах и теории сочиняете.

— Выставьте нас в музее и берите деньги за вход.

_ — Писатели будут писать всегда. Вы сами-то понимаете, что несете? Влияние писателей распространяется на много лет в будущее. Не смейте даже сопоставлять их с боевиками. Так, придется стащить еще одну сигарету. Мы с вами не сойдемся, это ясно. У вас такое лицо… не знаю… точно у плохого актера, изображающего душевную опустошенность.

— Я и есть плохой актер.

— Не для меня или моей камеры. Я вижу человека, а не какую-то идею, в которую он хочет воплотиться.

— Сегодня я — одна сплошная идея.

— Чего-чего, а этого точно не заметно.

— Я играю идею смерти. Смотрите внимательнее, — сказал он.

Она не знала — рассмеяться или воспринять фразу всерьез.

Он сказал:

— Мне отчего-то кажется, что я сейчас нахожусь на собственных поминках. Жутковатое это дело — позировать фотографу. Портрет начинает хоть что-то значить только после смерти модели. Для того он, собственно, и предназначен. Мы с вами делаем то, что делаем, чтобы соорудить некое сентиментальное прошлое для тех, кто будет жить через десять, двадцать, тридцать лет. Это для них мы тут выдумываем прошлое и историю. Как я выгляжу сейчас, совершенно не важно. Важно, как я буду выглядеть через двадцать пять лет, когда все станет другим — и лица, и одежда, и сами фотографии. Чем дальше я буду уходить в смерть, тем сильнее будет действовать на людей мой портрет. Наверно, поэтому позировать — целая церемония. Вроде поминок. А я — актер, загримированный для репетиции прощания с телом.

— Закройте рот.

— Помните старое изречение: "Сегодня первый из дней, которые тебе осталось прожить". Только вчера ночью меня осенило, что эти фотографии — мой некролог.

— Закройте рот. Хорошо, хорошо, хорошо, хорошо.

Она досняла пленку, перезарядила фотоаппарат, взяла сигарету, затянулась, положила сигарету в пепельницу, а потом подошла к нему и коснулась его щеки, слегка наклонила ему голову влево.

— Вот так. Теперь не шевелитесь. Мне нравится.

— Видите, исполняю все ваши капризы. Повинуюсь незамедлительно.

— Потрогать живого Билла Грея.

— Вы сознаете, каким интимным делом мы занимаемся?

— В свои мемуары я это включу, обещаю. Кстати, вы не дурак и не истукан.

— Мы в комнате одни, и между нами происходит этот загадочный обмен. Что я даю вам? И чем вы меня оделяете — или, наоборот, отнимаете что - то? Что вы во мне изменяете? Я ведь физически чувствую, что меняюсь, — словно электрический ток прямо под кожей. Вы меня выдумываете, пока работаете? Или я сам под себя подделываюсь? И с каких это, собственно, пор женщины стали фотографировать мужчин?