Книга Семейный круг - Андре Моруа

— Берта дурно воспитанная девочка. Она говорила, не спросившись у матери…

— Но, мама, мы с Бертой Пельто неразлучны… Мадемуазель д’Обрэ даже упрекнула меня за это… Однажды она сказала, глядя на нас, что не любит, когда подруги чересчур отстраняются от других.

— И она вполне права, — сказала госпожа Эрпен. — Повторяю, что, Берта, возможно, и очень расположена к тебе, но если бы ее мать хотела тебя пригласить, так она и пригласила бы.

— Мама, а вы не могли бы позвонить, чтобы узнать…

— Разумеется, я не могу клянчить, чтобы тебя пригласили, — ответила госпожа Эрпен.

Но, видя, что Дениза готова заплакать, она добавила неожиданно ласково:

— Уж в крайнем случае я могу позвонить и пригласить твою подругу к нам.

Дениза запрыгала и заплясала от радости. Она подумала, что еще приятнее будет видеть Берту дома, в своей собственной комнате, показать ей свои книги и игрушки. Но надежды не оправдались. Госпожа Пельто ответила, что «очень сожалеет, просит извинения, но Берта уже приглашена на все дни до конца каникул». Для Денизы это было большим горем.

Когда она вернулась в монастырь, мадемуазель д’Обрэ вызвала Берту к себе в кабинет и долго с ней говорила. Когда девочка вышла, Дениза поспешила к ней.

— Что она тебе сказала?

Берта была смущена, колебалась, она взглянула на окно, из которого начальница наблюдала за воспитанницами, потом увлекла Денизу в самый дальний уголок двора, под навес.

— Она запретила говорить тебе, а я не хочу, чтобы ты думала, будто это я. Оказывается, мама приезжала к ней и упрекнула ее за то, что я тебя пригласила к нам. И она мне сказала: «Я не могу одобрять или осуждать пожелания, которые мне высказывает насчет вас ваша мать, но мой долг сказать вам, что лучший способ не огорчать Денизу Эрпен, это поменьше дружить с ней…» Я не решилась ничего возразить. Как это неприятно!

Дениза не спросила, почему госпожа Пельто недовольна их дружбой. Она знала почему. И она озлобилась. Она перестала доверять Берте Пельто, начальнице, подругам. Чтобы возвыситься над ними, она решила «быть во всем первой». И она достигла этого. В течение трех лет она каждую неделю заслуживала отличие за успехи в науках. Зато она уже никогда не получала награды за поведение. Она стала такой же строптивой, какой была когда-то на улице Карно. В тринадцать лет она говорила начальнице, не смущаясь и смотря ей в глаза:

— Но я, по крайней мере, не лицемерка.

Ее восторженная набожность внезапно исчезла в тот день, когда Берта передала ей слова мадемуазель д’Обрэ. Только уроки музыки, которые давал ей старик Турнемин, умеряли на несколько часов в неделю ее отчаяние. Он приходил по понедельникам и четвергам, целовал ее в лоб и спрашивал:

— Занималась?

— Да, много, — отвечала она.

Редко бывало так, чтобы она действительно занималась. Исключительно одаренная, она без труда разбирала любые вещи. С первых же тактов Турнемин засыпал и просыпался только к концу пьесы. Тут она принималась упрашивать его:

— Сыграйте мне Прелюдию, Хорал и Фугу.

Он начинал играть, и его проворные, пухлые руки извлекали из старого рояля дивные мелодии; Дениза плакала.

— Какая ты глупенькая, — говорил он, — это прекрасно, слов нет, но зачем же плакать?

При подругах она бы не заплакала.

— Вы гордячка, Дениза, — говорил аббат Гиймен, с грустью смотря на нее. — Гордец не верит в самого себя, и поэтому-то ему и нужна поддержка. Смиряясь перед Господом, вы обрели бы уверенность в его доброте; перед его лицом вы почувствовали бы себя такой же, как все другие девушки, и избавились бы от своих тревог. «Ибо тот, кто унизит себя, будет возвеличен, а кто возвеличит себя — будет унижен».

Дениза не хотела унижаться. Она радовалась, когда учительницы говорили: «Дениза на редкость умная девочка, но несносная». Она была непримирима к несправедливости, и ей одновременно хотелось играть роль и угнетаемой праведницы, и бунтующей мстительницы. Она всегда делала уроки скорее всех, и поэтому у нее хватало времени тайком писать во время уроков романы и драмы, добродетельная героиня которых то искореняла всех своих врагов, то сама гибла на плахе. Однажды начальница отобрала у нее такую тетрадь. Прочитав ее, она пригласила к себе госпожу Эрпен и заявила, что ее дочь слишком восторженная девушка, чтобы находиться вместе с другими, что она сожалеет об этом, ибо очень расположена к Денизе, но просит после летних каникул не привозить Денизу в монастырь.

XII

Хотя господин Коливо и построил для буржуазных семейств Пон-де-Лэра не один десяток совершенно одинаковых кирпичных домов, он так и не заметил, что все они страдают одной и тою же весьма досадной особенностью: камины нижнего и второго этажей представляли собою как бы два отверстия слуховой трубки. Так, на улице Карно в комнате Денизы было слышно все, что говорилось внизу, в маленькой гостиной. Однажды, лежа с романом Вальтера Скотта на ковре у камина, она услышала из открытого дымохода голоса матери и доктора Герена, они говорили о ней:

— Уверяю тебя, она меня очень тревожит, — говорила госпожа Эрпен. — Не знаю, может быть, раньше я и была пристрастна к ней, но она действительно стала маленьким чудовищем… Дух противоречия в ней прямо-таки невероятный; подумай, вчера вечером, рассчитывая сделать ей удовольствие, я предложила пойти с ней на «Сирано», на гастроли труппы Барэ. Она отказалась, и очень сухо… Послушал бы ты, каким гоном она мне отвечает… Я пробовала быть с ней ласковой, пробовала быть суровой. Чем больше ее наказываешь, тем более она ожесточается.

— Никогда не следует принимать симптомы за причины, — прозвучал отчетливый голос доктора. — Когда речь идет о болезни, симптомы могут быть сигналами скрытого нарушения, весьма далекого от того места, которое кажется пораженным. Головная боль может быть следствием заболевания почек… То же и с психическими расстройствами… Я наблюдал за ней; у нее твердый характер, и, по-видимому, высокие нравственные идеалы, но что-то мучает ее… быть может, наши отношения.

— Да что ты! — возразила госпожа Эрпен. — Девочке тринадцать лет. Ей это и в голову не приходит. Правда, мадемуазель Пероля говорила мне, что она интересуется сплетнями.

— Тут нужна большая осторожность и снисходительность, — сказал доктор. — На твоем месте я попробовал бы поместить ее на несколько лет в совершенно новую среду… Это свело бы на нет все неприятные ассоциации… Почему бы не устроить ее в Руан, в лицей?

— В лицей? — повторила госпожа Эрпен. — Но ни одна девушка из нашей среды не учится в лицее.

— Тем лучше, — сказал доктор, — перемена обстановки будет еще разительнее.

Потом на несколько секунд голоса умолкли.

— Правда, — добавила наконец госпожа Эрпен, — если она будет учиться в Руане, то может жить у мамы. Я навещала бы ее. Это было бы очень удобно.