Книга Каспар, Мельхиор и Бальтазар - Мишель Турнье

Мой отец положил конец двойственности, из-за которой скупца, склоненного над сундуком с драгоценными камнями, можно было принять за любителя искусства: взойдя на престол, он немедля избавился от сокровищ, спрятанных в кладовой. Правда, вначале он еще берег золотые монеты с гравированными изображениями, которые пришли к нам с берегов Средиземного моря, из Африки и азиатских стран. А я еще продолжал обманываться, влюбившись в эти изображения, которые тешили мою склонность к портретному искусству и — шире — вообще ко всякому изображению живых и мертвых. Может статься, запечатленные на золоте и серебре лица живых и умерших властителей приобретали в моих глазах божественный ореол. Но и это последнее заблуждение рассеялось, когда монеты исчезли, а им на смену явились абаки и счета халдейских банкиров, с которыми царь и его министр финансов поддерживали постоянные сношения. Как ни неприятен этот парадокс, но скупость, которая, нарастая, порождает непомерное богатство, имеет много общего с аскезой одержимого Богом мистика, который накапливает лишения. Под личиной бедности как у скупца, так и у мистика таятся громадные, невидимые богатства, но, само собой, характер их в обоих случаях совершенно различен.

Мое пылкое призвание было несовместимо и с подобного рода бедностью, и с подобного рода богатством. Я люблю ковры, картины, рисунки, скульптуры. Люблю все, что украшает и облагораживает наше существование, и в первую очередь люблю изображение жизни, помогающее нам стать выше самих себя. Я довольно равнодушно взираю на геометрические узоры ковров из Смирны или фаянсовых изделий из Вавилона, и даже архитектура подавляет меня теми уроками величия и горделивой вечности, какие она как бы всегда стремится нам преподать. Мне нужно видеть существа из плоти и крови, воссозданные рукой художника.

Впрочем, я вскоре обнаружил еще одну грань моего эстетического призвания — страсть к путешествиям, которая окончательно утвердила мое отличие от деда и отца, осужденных скаредностью на вечную оседлость. Но, само собой, не Троянская война и не покорение Азии заставили меня покинуть родной дворец. Я посмеиваюсь, записывая эти строки, такую вызывающую иронию я невольно в них вложил. Да, признаюсь, не с мечом в руке, а со своим сачком для ловли бабочек пустился я в путь по дорогам мира. Дворец Ниппура, к сожалению, не славен ни розариями, ни фруктовыми садами. На его белые террасы падают слепящие полотнища света, торжествуя брачный союз камня и солнца. Вот почему иногда ранним утром я с восторженным удивлением обнаруживал на балюстраде, окружающей мои покои, прекрасную пеструю бабочку, которая стряхивала с крылышек ночную росу. Потом она взлетала, мгновение нерешительно парила, затем уносилась прочь, всегда в одном направлении, на запад, в причудливом угловатом полете, свойственном существам, которым слишком широкие крылья мешают хорошо летать.

Мимолетная гостья изредка появлялась вновь, но каждый раз в новой одежде. Иногда она была желтой с черной бархатной отделкой, иногда огненно-рыжей с сиреневым глазком, а то и просто белоснежной, а однажды она была инкрустирована серым и синим, словно изделия из ракушек.

Я был тогда всего лишь ребенком, и эти бабочки, являвшиеся мне словно посланницы другого мира, воплощали в моих глазах чистую красоту, недоступную и в то же время лишенную какой бы то ни было рыночной стоимости, то есть нечто прямо противоположное тому, чему меня поучали в Ниппуре. Я вызвал к себе управляющего, которому надлежало заботиться о моих материальных нуждах, и приказал ему сделать необходимое мне орудие: оно представляло собой палочку из тростника, которая заканчивалась металлическим ободком, а к нему был прикреплен колпачок из легкой ячеистой ткани. После нескольких неудачных попыток — почти всякий раз материалы, какие использовались для трех составляющих частей этого орудия, были слишком грубыми и несовместимыми с вожделенной жертвой — я наконец стал владельцем довольно сносного сачка для ловли бабочек. Не ожидая призыва утренней гостьи, я бросился навстречу горизонту, к его восточной стороне — откуда всегда являлись ко мне маленькие странницы.

Впервые в жизни выбрался я за пределы царских владений без свиты. К удивлению, я не встретил на своем пути никакой охраны, так что, казалось, моей вылазке потворствует все: на редкость мягкий, ласковый ветерок, пологий склон затененного тамарисками плато и, конечно, крылатое пятнышко, которое там и здесь перепархивало с цветка на цветок, то ли бросая мне вызов, то ли напоминая о моих обязанностях охотника за бабочками. По мере того как я углублялся в долину одного из притоков Тигра, растительность становилась все разнообразнее. Я вышел из дому в конце зимы, оживленной редкими крокусами, но казалось, вступаю в прекрасную весну, расцветшую полями нарциссов, гиацинтов и амариллисов. И удивительное дело: бабочек не только становилось все больше — похоже было, что все они вылетают из одного места, оно, как видно, и должно было стать целью моего странствия.

Впрочем, целая туча насекомых еще издали указала мне, где находится ферма Маалека. Вокруг источника, безусловно и определившего местоположение фермы, стояли большой выбеленный куб, в котором было одно только отверстие — низенькая дверь, и два просторных и легких строения, поставленные под прямым углом к нему и крытые пальмовыми листьями. Над одной из крыш поднималось похожее на голубой дымок воздушное полотнище, тянувшееся то в одну, то в другую сторону, его движение, энергичное, стремительное, едва ли не властное, было не пассивным движением облака, но взлетом громадного роя крылатых насекомых. Прежде чем я вошел во двор фермы, я успел подобрать в траве несколько маленьких мотыльков, одинаково серых и прозрачных, — должно быть, самых ленивых особей мигрирующего народца.

Навстречу мне с лаем бросилась собака, распугавшая стайку кур. Быть может, ее гнев вызвало странное орудие, которое я держал в руках, потому что успокоилась она, только когда появился хозяин. Он возник на пороге одной из хижин, крытых пальмовыми листьями, — статный, худой, с безбородым лицом аскета, в широкой желтой тунике с длинными рукавами. Он протянул мне руку, я подумал, что в знак приветствия, но тут же понял, что он просто хочет взять у меня сачок, который он, как и его собака, счел неуместным в этих краях.

Я решил, что не должен скрывать от него, кто я такой, и, заранее наслаждаясь удивлением, приправленным каплей негодования, какое должны вызвать мои слова, без обиняков заявил:

— Я вышел нынче утром из Ниппурского дворца. Я принц Бальтазар, сын Бальсарара и внук Бельсуссара.

Он ответил, не без лукавства указав на рой бабочек, который, перестав струиться из крыши, таял над деревьями:

— Это синие калликоры. Они образуют гроздья куколок и улетают все вместе, повинуясь таинственному стадному чувству. Еще вчера ничто не предвещало, что они вот-вот сообща вылупятся на свет. И однако, вняв какому-то загадочному сигналу, каждая особь принялась пробивать свою оболочку.

Маалек, однако, не преминул отдать долг обычаям гостеприимства. Зачерпнув из колодца воды, он наполнил ею кубок и протянул мне. Я с благодарностью осушил кубок, осознавая, по мере того как я пил, сколь велика моя жажда. Да, долгий путь меня изнурил, и, напившись воды, я почувствовал, что ноги мои подкашиваются от усталости. Я понял, что Маалек это заметил, но решил не обращать внимания. Юный чудаковатый принц, сбежавший из своей столицы с нелепым орудием в руке, не заслуживал, чтобы с ним нянчились.