Книга Факелоносцы - Розмэри Сатклиф

Команды капитана зазвучали быстрее: «Дружней! Друж-ней! Друж-ней!» «Морская змея» прянула вперед, словно почуявшая конюшню кобылица, описав широкую кривую в белой встречной струе головного судна. Теперь ладья, прорезая буруны мелководья, стремила бег прямо к берегу, и голос Вульфнота разносился над головой: «Весла внутрь! Катки наружу! Ладью на берег!»

Весла вынули из уключин и убрали под борт, длинные катки достали из-под скамей, и Морские Волки с криками попрыгали через планшир[11]за борт и очутились почти по пояс в холодной пенящейся воде. С торжествующими криками они покатили ладью вслед за «Штормовым ветром», взбивая пенистую муть. Встречающие тоже вбежали в воду и, подставляя плечи под легкие борта ладей и подбрасывая под днища катки, помогли вкатить суда вверх по отлогому берегу как можно дальше от приливной линии, взрыв бледный песок и гальку, как до этого взбаламутили гладкую поверхность залива.

И вот уже повсюду, куда ни кинь, как показалось Аквиле, мужчины здоровались со своими женами и детишками. Те самые мужчины, чьи имена за пределами Большой Воды наводили ужас на людей и были запечатлены в их памяти огнем и мечом, сейчас громко чмокали своих желтоволосых женщин, подбрасывали в воздух визжавших ребятишек и хлопали по спине младших братьев. Под бдительным оком вождя Хунфирса, стоявшего на носу «Штормового ветра» в пламени заката, из-под палубы выгрузили добычу, перевалили через борт на гальку и потащили в глубь берега, за лодочные навесы. Аквила, до пояса мокрый, как и все остальные, стоял около «Морской змеи» на откатывающейся с долгой волной Северного моря гальке и смотрел, как урожай летнего разбоя грудами сваливают на берегу: красивое оружие и рулоны роскошных тканей, чаши и кубки из драгоценного металла, церковный крест из слоновой кости — все валялось среди бурых и рыжих морских водорослей.

Аквилу подозвал свистом Тормод: он стоял расставив ноги, гордый своим участием в набегах. Аквила продолжал стоять как вкопанный, точно не слышал этого зова. Однако бунтовать было бессмысленно. К тому же его замутило от одной мысли, что ручищи варваров схватят его, поволокут по гальке и бросят, как копну овса, к ногам золотоволосого, розовокожего юнца, который считал его своей собственностью, наподобие собаки.

Он стиснул зубы, вздернул голову и зашагал к берегу, стараясь не качнуться на шевелящейся под ногами гальке. Он остановился перед Тормодом, голый, если не считать узкой набедренной повязки, и тем не менее римлянин с головы до ног, высокомерный римлянин в руках варваров.

Рядом с Тормодом стоял, опершись на посох, очень высокий старик — согбенный гигант с ослепительно белыми, как лебединые перья, волосами и бородой, с голубыми льдинками глаз, прячущихся в глубоких морщинистых веках.

— Вот он, смотри, — сказал мальчик. — Я дарю его тебе, мой дед Бруни. Я привез его для тебя из-за этой вот штуки у него на плече.

— Очень любопытно. — Старик протянул огромную исхудалую руку и с видимым удовольствием провел пальцем по синим линиям татуировки. Аквила не шелохнулся. — Что ж, я всегда считал дельфина зверем, приносящим удачу. — Яркие, полуприкрытые глаза внимательно оглядели Аквилу. — Он был ранен. Метка на виске от твоего меча, внук?

Тормод опять вспыхнул до корней волос, как это уже случилось однажды на глазах у Аквилы.

— Нет, — ответил он неохотно. — Это чужая метка. Я его нашел, он был привязан к дереву недалеко от дома, дом сожгли другие, они пришли до нас. Но я, как увидел знак у него на плече, сразу решил, что его нарочно оставили тут, чтобы я мог привезти тебе подарок.

— Так. — Старик кивнул. — Хорошо иметь преданного внука. Но все же, когда я молодой ходил морскими тропами, мы сами добывали пленных и добычу, а не брали то, что бросили другие.

— Разве я виноват, что кто-то пришел вперед меня? — Юный Тормод протестующе дернул головой. — Пришел бы раньше я, так я бы и схватил его. Да я бы его голыми руками взял, если на то пошло.

Бруни перевел глаза с рассерженного внука на пленника, стоявшего перед ним в резком свете ветреного заката. От старика не укрылись угрюмый вид и упрямо сжатые губы римлянина. Аквила ответил ему взглядом в упор. И в глазах, прячущихся в складках кожи, блеснула суровая жесткая насмешка.

— Голыми руками? Сомневаюсь. Но могу себе представить, что ты сдуру и впрямь мог бы сунуться… Ладно, я благодарю тебя за дельфина. Он будет моим рабом вместо Гунды, того, которого убил прошлой зимой медведь.

И таким образом, Аквила, декурион римского кавалерийского отряда, стал Дельфином, рабом старого Бруни, существом, значащим меньше, чем хорошая охотничья собака. Никто не нашел нужным спросить его настоящее имя или хотя бы предположить, что оно у него есть, а он не счел нужным сообщать его. Оно принадлежало той, другой жизни, а не здешней, проходящей на этих омываемых заливом и продуваемых штормовыми ветрами берегах Западной Ютландии. Ютландия — страна ютов. Хотя Аквила, как и его соотечественники, всех живущих за Северным морем и промышляющих набегами считал саксами.

Селение Уллас-фьорд теснилось вокруг крашеного дома вождя Хунфирса. Именно на фронтоны его дома, увенчанные оленьими рогами, падали первые лучи нового дня, озарявшие вересковые пустоши, и последние вечерние лучи садящегося над заливом солнца. При каждом домике имелись скотный двор, хозяйственные постройки, соломенные ульи и даже редкие яблони с обломанными ветром ветками. За селением шли хлебные поля, каменистые пастбища, а еще дальше — лесные дебри. Жилище Бруни ничем не отличалось от других в этой деревне — длинное, как сарай, строение с высокой крышей из дерна, дающей тепло и закрепленной на случай осенних и весенних штормов толстыми жгутами из перевитого вереска толщиной с руку Аквилы. От входа, расположенного на одном конце дома, между стойлами для лошадей и скота вел проход к жилой части на другом конце дома. Там в очаге из камней, обмазанных глиной, горел огонь, и там жила, ела, спала семья — сам старый Бруни, Ауде, мать Тормода, и Торкел, его младший брат, а иногда и Тормод, хотя большей частью он спал в доме вождя с другими молодыми воинами. Рабы спали на сеновале над стойлами. Аквила лежал рядом с еще двумя рабами с фермы, вдыхая запах их немытых тел и согреваясь теплым дыханием коров.

А осень между тем сменилась зимой, и наступила темная пора.

Среди добычи, доставшейся Тормоду при дележе, была бронзовая шкатулка с затейливым и очень красивым рисунком из синей и зеленой эмали. Предполагалось, что со временем ее купит кто-нибудь из торговцев, иногда заходивших в селение, а пока ее хранили в большом сундуке, который стоял под окном и был украшен узором, напоминающим извивы драконьего хвоста. Ни Тормода, ни его родню не слишком-то заинтересовало содержимое шкатулки, с их точки зрения, ничего ценного оно не представляло. Но однажды вечером, когда бушевал осенний шторм и залив ревел как открытое море, Аквила, войдя в дом с охапкой мелкого плавника для очага, застал Бруни с внуками, склонившимися над чем-то, что держал в руках старик. Бронзовая шкатулка стояла рядом, крышка ее была откинута. Ауде стряпала вечернюю еду, состоящую из мучной похлебки, жареной трески и бобов.