Книга Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Никто не умирает раз и навсегда. Твоя душа будет являться сюда еще не единожды, пока не найдет то, что ищет, — изрек он, а потом, набрав в легкие побольше воздуха, добавил: — Ты выйдешь замуж и родишь ребенка. Он будет болеть, а ты будешь за ним ухаживать. Твой супруг будет намного старше тебя и оставит тебя вдовой. Твой ребенок покинет тебя, уедет далеко, быть может, за океан. Ты будешь очень старой, когда умрешь. Смерть принесет тебе радость.
Вот и все. Кристя не стала задерживаться, потому что и так все это знала. Напрасно потратила деньги. Могла бы на них купить кофточку букле салатового цвета, какие присылали в посылках из-за границы. Ночью она снова услышала голос Амоса. Он сказал: «Я люблю тебя. Ты необыкновенная».
В полусне ей почудилось, что она узнает голос, что не сомневается, кому он принадлежит, и заснула счастливая. Но как это и случается обычно со снами и полуснами, утром все улетучилось и осталось лишь смутное ощущение, что она что-то знает, правда, не совсем понятно что. Вот, пожалуй, и все.
— Не надо вовсе из дома выходить, чтобы узнать мир, — вдруг заявила Марта, когда мы собирали горох у крыльца ее дома.
Я поинтересовалась, как это. Может быть, она подразумевала, что можно читать книги, смотреть новости, слушать радио «Новая Руда», рыскать по интернету, просматривать газеты, собирать сплетни в магазине. Но Марта имела в виду бессмысленность путешествий.
Путешествуя, необходимо все время быть начеку, чтобы не оплошать, смотреть на себя и прикидывать, соответствуешь ли ты окружающему миру. Человек сосредоточен на себе, думает о себе, озабочен собой. В путешествиях в конечном счете всегда натыкаешься на себя, как будто ты сам и являешься их целью. В своем собственном доме ты просто живешь, не надо ни с чем бороться, ничего завоевывать. Не нужно держать в уме маршруты следования поездов, расписание, не требуются ни восторги, ни разочарования. Можно повесить себя самого на колышек — вот тогда-то и увидишь больше всего.
Она изрекла нечто в этом роде и умолкла. Меня это поразило, потому что Марта не выезжала далее Вамбежице, Новой Руды и Валбжиха.
Некоторые стручки были червивые, и мы их выбрасывали в траву. Иногда мне казалось, что Марта говорит совсем не то, что я слышу.
Потом мы с Мартой еще поболтали о том о сем. О собаках Боболя, о нашествии слизней на грядки салата, о соке из дикой черешни. Марта оставляла между фразами большие промежутки. У меня же слова застревали в горле, и я катала их во рту, как горячую картошку. Р. смеялся над нами, когда случайно становился свидетелем наших диалогов. Говорил, что мы общаемся, как во сне. Правда, иногда, вспомнив о каком-нибудь парике, который она шила на заказ пару десятков лет назад, Марта оживлялась. Тогда просыпались ее пальцы, и она показывала какое-нибудь хитрое переплетение волос либо искусную линию пробора.
Каждая такая беседа иссякала сама по себе, и мы просто сидели рядышком на ступеньках ее дома или на моей террасе, на металлических стульях, которые после прошлогодних дождей начали ржаветь. Молчание, которое повисало между нами, молчание-самосейка, расползалось во все стороны, жадно поглощая наше пространство. Нечем уже было дышать. И чем дольше мы молчали, тем труднее становилось произнести хоть какое-нибудь слово, тем отдаленнее и незначительнее казались любые возможные темы. Молчание было бархатным и теплым, как пенопласт, приятным на ощупь и сухим, а порой шелковым. Но иной раз я пугалась, что Марта не ощущает того же, что я, и замахнется на эту нашу тишину каким-нибудь неосторожным «Ну да…» или «Вот такие дела…», пусть даже чистым, невинным вздохом. И страх начинал мне портить всю радость от молчания, потому что я невольно делалась его стражем, а тем самым и его узником, и напрягалась где-то внутри, ощетинивалась, с тревогой ожидая минуты, когда нечто чудесное, нечто неназойливо очевидное станет невыносимым и в конце концов закончится. И что же мы тогда скажем друг другу, Марта?
Но Марта оказывалась всегда мудрее меня. Она бесшумно вставала и незаметно удалялась к своему ревеню, к парикам, лежавшим в картонных коробках, а наше совместными усилиями взлелеянное растение, наша общая тишина тянулась за ней шлейфом, и было той тишины больше, чем прежде, она еще буйней разрасталась. И тогда я в ней оставалась одна, двухмерная, неприметная, в полузабытьи, которое могло быть всего лишь надолго затянувшимся озарением.
Возле Черного леса, с северной стороны, всегда была тень. Снег лежал там до апреля, как будто присосавшись к земле, — огромный белый трутень. В горах встречаются такие места, куда солнце вообще не проникает или же проникает ненадолго. Марта рассказывала мне о пещерах, скалистых гротах, расщелинах. Говорила, что в одной пещере обитает доисторическое слепое существо, маленькая, совершенно белая ящерка, которая там живет и не умирает. Умирает, — отвечала я, — каждая тварь должна умереть, может быть, сохраняется сам вид, но отдельные его особи должны умереть. Но я догадываюсь, что Марта этим хочет сказать, я тоже когда-то, еще ребенком, считала, что латимерия живет вечно, что так называемый представитель вымершего вида ускользнул от смерти, возможно, даже сам этот вид наделил ее единственную бессмертием, чтобы она веки вечные свидетельствовала о его существовании.
О Петно в путеводителях сообщается как о своего рода аномалии, иначе говоря, как о месте, совершенно непривлекательном для туристов. Например, в известном всем путеводителе по Судетам, в розовом переплете, написано, что это единственная деревня в Польше, расположенная таким образом, что с октября до марта сюда не проникает солнце, поскольку с востока и с юга она окружена Сухими горами, а с запада поднимается один из самых высоких хребтов Влодзицкой возвышенности. В путеводителе по Силезским горам 1949 года о Петно говорится: «Петно — селение, лежащее к северо-западу от Новой Руды на реке Марцовский Поток. Впервые оно упоминается в 1743 году под названием Айнзидлер. Население в 1778 году составляло 57 жителей; в 1840 году — 112; в 1933-м — 92, после войны, в 1947-м — 39. В 1840 году в Петно был 21 двор; принадлежало Петно графу фон Гётцен. В нижнем течении реки была построена водяная мельница. После 1945 года число жителей сократилось. Деревня лежит в глубоком живописном ущелье и известна своим особым местоположением: в зимний период горы не пропускают в нее прямых солнечных лучей».
Фламмулина — гриб, который растет зимой. С октября до апреля она питается мертвыми деревьями. У нее чудесный запах и отличный вкус. Трудно ее не заметить — она желтая, как мед. Однако никто не собирает грибов зимой. Люди так уже решили: пора сбора грибов — осень. Поэтому фламмулина напоминает человека, родившегося не в свою эпоху, слишком поздно, и оттого все представляется ему мертвым, застывшим; она живет в то время, когда представители ее вида закончили свой век. Фламмулина видит вокруг себя только унылый зимний пейзаж; иногда порошит снег и прикрывает желтые шляпки белым кружевом. Видит последки других грибов — подернутые белым налетом моховики на подгнивших слабеньких ножках, упавшие боровики, размякшие от сырости трутовики.
