Книга Колонисты - Джек Кавано

— Видишь ли, мой дорогой мальчик, этот человек — я.

И доктор Херст объяснил опешившему ученику, что этот дом он унаследовал от недавно скончавшегося дядюшки. «Вот только для чего мне, старому холостяку, — добавил пожилой джентльмен, — такой домина? Я предпочел бы провести остаток дней в университетском городке. Сказать по правде, это наследство стало для меня обузой». Бенджамин, хотя и был тронут щедростью доктора Херста, вежливо отклонил предложение друга, дав понять, что не может злоупотреблять его добротой.

— Бенджамин, мальчик мой, — обняв ученика за плечи, произнес с отеческой улыбкой старый ученый, — для меня ты дороже сына. И я очень хочу, чтобы в этом доме жили вы с Констанцией. Прошу тебя, не лишай меня этой радости.

Так молодые супруги стали владельцами дома у реки. Одну из комнат они отвели доктору Херсту. Целых пять лет — вплоть до своей смерти — старый ученый проводил уик-энды и праздники вместе с их семьей.

Это было двухэтажное белое здание с четырьмя коринфскими колоннами, которые поддерживали остроконечную двускатную крышу. К парадной двери вела лестница в шесть ступеней. Из больших, во всю стену, окон кабинета и гостиной, расположенных на первом этаже, открывался дивный вид на реку. На втором этаже — по обе стороны от колонн — находилось по два окна со ставнями. Симметричное расположение окон делало здание удивительно гармоничным, изящным и соразмерным. Вокруг дома росли дубы, вязы и березы; между домом и рекой расстилался ухоженный луг с густой травой. У реки была сооружена маленькая дощатая пристань. К дому примыкала просторная конюшня.

Здесь, в доме у реки, родились и выросли трое детей Бенджамина и Констанции. В гостиной, на деревянном, натертом воском полу, делали они свои первые шаги; на пристани, у реки, проводили беззаботные летние деньки. Мимо этого дома вилась дорога, по которой Филип и Джаред ходили в школу для мальчиков, — она располагалась примерно в миле от дома и была так мала, что все ученики умещались в одной комнате. Присцилла в это время на кухне практиковалась в искусстве ведения домашнего хозяйства и тайно занималась в отцовском кабинете. В гостиной этого белоколонного дома был выставлен гроб с телом Бенджамина Моргана.

Как только Филип Морган открыл дверь кабинета, он почувствовал запах овсяной каши. Из кухни доносились будничные разговоры сестры и матери; звякала посуда. Молодой человек весь превратился в слух. Голоса Джареда он так и не услышал.

Зачерпнув в ковш колодезной воды, Филип через боковую дверь поднялся к себе в спальню, умылся и сменил рубаху. Причесывая волосы, молодой человек откинул их назад и увидел, что у него появились залысины. С минуту он пытливо вглядывался в зеркало. Бессонная ночь давала себя знать: серое усталое лицо, потрескавшиеся губы, мутные, воспаленные глаза. Ледяная вода помогла ему взбодриться лишь на время; мысли по-прежнему путались. Одно-два мгновения Филип стоял, прислушиваясь к стуку своего сердца, а затем вышел в коридор. Расправив плечи, он быстрым шагом приблизился к комнате брата и тихонько постучал. Не получив ответа, Филип распахнул дверь. Постель Джареда была не тронута. Молодой человек круто развернулся и устремился по коридору к спальне матери; сунув голову в комнату, он бросил беглый взгляд на стену над камином. Крюк, на котором обычно висел мушкет, был пуст; тщетно искал Филип и пороховницу. Так он и думал. Филип тяжело вздохнул и, сделав решительное лицо, стал спускаться по лестнице.

— Мама, Присцилла, доброе утро.

— Доброе утро, Филип, — Констанция Морган поздоровалась с сыном, не отрываясь от своего занятия. Сунув ухват в печь, она извлекла оттуда хлеб. Большой котел с овсяной кашей булькал на огне у самого ее локтя.

Присцилла, стоя у стола, доставала масло из деревянного бочонка. Она мельком глянула на брата, давая понять, что заметила его.

— Сынок, будь добр, позови Джареда. Пора завтракать, — попросила Констанция.

— Его нет в спальне, — ответил Филип. — Я только что оттуда. По правде говоря, я уверен, что Джареда вообще нет дома. Ночью я видел, как он ушел.

Констанция Морган положила горячий хлеб на деревянную доску и с тревогой взглянула на сына. Ее лицо как-то странно дрогнуло, она поджала тонкие губы, между бровями появилась глубокая поперечная морщинка. Филипу уже доводилось видеть это выражение на лице матери — чаще всего после очередной выходки брата. И вдруг его словно ударило по сердцу: он впервые обратил внимание на то, как сильно сдала мать после смерти отца. В ее светло-русых волосах, гладко зачесанных назад и почти полностью скрытых домашним чепцом, засеребрились седые пряди. Под глазами залегли темные круги, и стало видно, что морщин у нее куда больше, чем у большинства сверстниц.

Мать вытерла руки муслиновым фартуком и взялась нарезать хлеб.

— Ты знаешь, куда он ушел? — спросила она ровным голосом.

— Нет. Но он прихватил с собой мушкет.

Констанция замолчала; ее рука дрогнула, а потом еще сильнее стиснула нож. Мгновение спустя она закончила нарезать хлеб и, положив его на середину стола, сказала:

— Давайте помолимся, и я начну накрывать на стол.

За столом было шесть мест. Обычно Бенджамин Морган сидел на одном конце стола, а Констанция — на другом. Присцилла усаживалась сбоку, поближе к отцу, а Филип и Джаред располагались напротив нее. После смерти Бенджамина его место пустовало, напоминая о страшной утрате.

Филип, который направился было к своему стулу, вдруг остановился, задумался на мгновение и сел во главе стола.

— Что ты делаешь? — возмутилась Присцилла.

Филип сидел прямо, расправив плечи. Напротив него, вытянувшись в струнку, сидела Констанция; она взглянула на сына с горестным изумлением и тотчас потупилась. Сегодня ей еще раз напомнили, что у нее больше нет мужа. Филип сразу пожалел о своем поступке. Ради матери он должен был подождать.

— Что ты о себе возомнил? Немедленно встань с папиного места! — коршуном налетела на брата Присцилла.

— Теперь я — глава семьи, — холодно ответил Филип. — И это место — мое.

Присцилла вскочила со своего места, словно обжегшись о стул. Она стиснула зубы и сжала кулаки.

— А мне все равно, кем ты себя возомнил! Прочь с папиного места!

— Присцилла, — остановила дочь Констанция, — Филип прав. Пожалуйста, сядь.

Девушка в смятении взглянула на мать.

— Теперь старший в семье — Филип. Значит, во главе стола тоже должен сидеть он.

Хотя голос Констанции дрожал и по ее щеке катилась слеза, она говорила тоном, не допускающим противоречия.

Присцилла не сводила с матери умоляющих глаз. Когда девушка наконец поняла, что та не изменит своего решения, она встала, задвинула стул и пересела подальше от брата.

— Спасибо, мама, — сказал Филип. Лицо его было холодно и бесстрастно. — А теперь давайте помолимся.

Перед тем как склонить голову, Присцилла метнула на молодого человека взгляд, полный ненависти и презрения.