Книга Невинность - Дин Кунц

Оглядев меня с достаточно большого расстояния, она убрала руки с бедер и направилась ко мне, без особой опаски или решимости, но с той же легкостью и грациозностью, на которые я уже обратил внимание.

Когда добралась до пятна света, который падал на книги Диккенса, я попросил: «Пожалуйста, остановись там». Она послушалась. Нас разделяло не больше двенадцати футов, но мой капюшон и выкрученная лампочка в ближайшем бра не позволяли ей разглядеть мое лицо.

Если говорить о ее внешности, то, увидев ее мельком, я не заметил тогда, что она сотворила со своим лицом, не говоря уже о раскраске. Она отдала должное пирсингу. В правой ноздре носила серебряную змею, пожирающую свой хвост. На нижней губе висела ярко-алая бусина. На черной помаде она выглядела большой каплей крови. Ее безупречная кожа цветом напоминала сахарную пудру, и девушка еще сильнее оттенила эту бледность толстенным слоем туши для глаз. С иссиня-черными и странным образом подстриженными волосами выглядела она, как я понимаю, готкой, но с некоторыми нюансами, подчеркивающими ее индивидуальность, при общем соответствии стилю. К примеру, тушью она нарисовала ромбы. Верхняя точка располагалась под бровью, нижняя – на щеке, точно под верхней. С одной стороны, напомнила мне арлекинов, с другой – крайне неприятную куклу-марионетку во фраке, однажды увиденную мной в освещенной витрине магазина антикварной игрушки.

По центру этих черных ромбов сверкали глаза, неотличимые от глаз той марионетки. С белыми, как круто сваренное яйцо, белками и черными, как антрацит, радужками с темно-красными радиальными полосками, которые появлялись, лишь когда свет падал на глаза под определенным углом. Поскольку жизнь редко сводила меня лицом к лицу с другими людьми, поскольку о разнообразии человеческих лиц и цвета радужек я судил только по книгам, я не мог сказать, часто встречаются такие глаза или нет. Но они вызывали такую тревогу, что я предположил, не сильно боясь ошибиться: такие глаза – большая редкость.

– Так ты хочешь мне помочь? – первой заговорила она.

– Да. Чем только смогу.

– Никто не сможет мне помочь. – В голосе не слышалось ни горечи, ни отчаяния. – Только один человек мог мне помочь, и он умер. Ты тоже умрешь, если я свяжусь с тобой, и смерть твоя будет мучительной.

12

Я стоял в тени, не доходя до Диккенса, она под светом бра, и я видел, что ее ногти покрыты черным лаком, а на обратной стороне ладони вытатуированы синие ящерицы с красными раздвоенными языками.

– Это не угроза, мои слова о мучительной смерти, – пояснила она. – Чистая правда. Ты не захочешь составить мне компанию.

– Какой человек мог тебе помочь? – спросил я.

– Не имеет значения. Другое место, другое время. Не хочу возвращать его, говоря о нем. Прошлое мертво.

– Будь оно мертво, не пахло бы так сладко.

– Для меня в нем нет ничего сладкого.

– Думаю, есть. Когда ты говорила «другое место, другое время», слова смягчили тебя.

– Фантазируй, если желаешь. Ничего мягкого во мне нет. Сплошные кости, и панцирь, и иглы.

Я улыбнулся, но, разумеется, она не могла видеть мое лицо. Иногда моя улыбка ужасает людей больше всего.

– Как тебя зовут?

– Тебе это знать не нужно.

– Да, не нужно. Но я бы хотел знать твое имя.

Красные, тоненькие, как волос, полоски блеснули в ее черных-пречерных глазах.

– Скажи мне еще раз свое, потерянный мальчик.

– Аддисон, как я и говорил.

– Аддисон кто?

– Фамилия моей матери была Гудхарт[3].

– Оно у нее было?

– Она была воровкой, а может, и того хуже. Она хотела быть доброй, добрее, чем могла. Но я ее любил.

– А как звали твоего отца?

– Она мне так и не сказала.

– Моя мать умерла в родах, – услышал я и подумал, что в каком-то смысле моя мать тоже умерла от родов, пусть и восемью годами позже, но промолчал.

Девушка посмотрела на потолок в стиле рококо, где висели темные люстры, словно видела и лепнину вокруг глубоких кессонов, и небо с золотистыми облаками в каждом кессоне, в световом диапазоне, недоступном обычному человеческому глазу.

Перевела взгляд на меня и спросила:

– А что ты делаешь в библиотеке после полуночи?

– Пришел почитать. Ну и полюбоваться этим зданием.

Она долго смотрела на меня, точнее, на мой силуэт.

– Гвинет[4], – представилась она.

– А твоя фамилия, Гвинет?

– Я ею не пользуюсь.

– Но она у тебя есть?

Ожидая ответа, я решил, что эти готские атрибуты не дань моде, скорее всего, вовсе и не мода, а броня.

Заговорила она не для того, чтобы ответить на мой вопрос. Сменила тему.

– Ты видел, как я убегала от него, но я тебя не видела.

– Я умею не попадаться на глаза людям.

Она посмотрела на собрание сочинений Диккенса по ее правую руку. Провела пальцами по кожаным корешкам. Названия блестели в свете лампы.

– Они дорогие?

– Не очень. Собрание сочинений, опубликованное в семидесятых годах прошлого столетия.

– Они такие красивые.

– Кожа ручной выделки. Буквы покрыты позолотой.

– Люди делают так много красивых вещей.

– Некоторые люди, – уточнил я.

Вновь переключив внимание на меня, она спросила:

– Как ты узнал, где меня найти? В этой комнате с детьми Лебау?

– Я видел, как ты выходила из читального зала, когда он искал тебя на улице. Предположил, что ты заглянула в чертежи, которые хранятся в подвале. Как это сделал и я.

– А почему ты в них заглянул? – спросила она.

– Я думал, что каркас этого здания не менее прекрасен, чем его внешний вид. И не ошибся. А что привело к чертежам тебя?

Ответ она обдумывала с полминуты, а может, прикидывала, отвечать или нет.

– Мне нравится побольше узнавать о тех местах, где я нахожусь. По всему городу. Знать то, что неведомо другим. Люди теряют свою историю. Где, что, как и почему становится для них тайной за семью замками. Им так мало известно о том, где они живут.

– Ты не остаешься здесь каждую ночь. Иначе я бы увидел тебя раньше.

– Я здесь вообще не остаюсь. Заглядываю время от времени.

– А где ты живешь?

– Где придется. Везде. Люблю переезжать.