Книга Рубикон. Триумф и трагедия Римской Республики - Том Холланд

Действительно, в ранние годы Республики римское общество едва не «окостенело». Плебеи, отказываясь признать себя низшей кастой, отвечали единственным возможным для себя образом — забастовками. Местом их протестов неизменно становился Авентин.[30]Отсюда они периодически угрожали исполнить первоначальное намерение Рема основать совершенно новый город. Патриции, оставленные «вариться» в собственной гордыне на противоположной стороне долины, милостиво даровали плебеям несколько послаблений. Постепенно, с течением лет, классовая система сделалась более проницаемой. Прежнее строгое противопоставление патрициев и плебеев начало давать трещины. «По какого рода справедливости урожденный римлянин может быть лишен всяких надежд на консульство потому лишь, что он принадлежит к невысокому по происхождению роду?»[31]— вопрошали плебеи. В этом справедливости нет — таким оказался вывод. В 367 году до Р.Х. был принят закон, разрешавший каждому гражданину баллотироваться на высшие государственные должности, что прежде было привилегией одних патрициев. Как знак традиционной близости к богам исключительно за патрициями были оставлены несколько не самых значительных жреческих постов. Это сложно было назвать утешением для родовитых семейств, обнаруживших себя утопающими среди моря плебеев.

С течением столетий многие кланы окончательно поблекли. Юлии, например, обнаружили, что происхождение по прямой линии от богини Венеры нисколько не помогает им в получении консульских должностей: за двести лет они сумели добиться их лишь дважды. В мире не только упал курс их политических акций. Находясь вдали от высот Палатина, застряв в одной из долин, где кишела зловонная беднота, они видели, как окрестности их владения постепенно превращаются в трущобы. Некогда небольшая деревенька Субура обрела самую дурную славу среди районов Рима. Подобно величественному судну, набравшему в трюмы изрядное количество воды, очертания особняка Юлиев исчезали за крышами борделей, таверн и даже — шокирующая подробность — синагоги.

Итак, знатность происхождения более не сулила в Риме ничего хорошего. Тот факт, что потомки богини могли оказаться живущими посреди района красных фонарей, свидетельствовал о том, что неудачи надлежит опасаться не только самым бедным. На каждом общественном уровне жизнь гражданина представляла собой кипучее стремление повторить — и если окажется возможным, превзойти — достижения своих предков. Как на практике, так и в своих принципах Республика представляла собой дикарскую меритократию.[32]И в самом деле, именно так римляне понимали свободу. Им казалось совершенно очевидным, что вся их история являла собой движение от рабства к свободе, основанной на принципе постоянной конкуренции. Доказательством превосходства этой модели общества служило упорное неприятие всех возможных альтернатив. Римляне твердо знали, что если бы они оставались рабами монарха или самоконсервирующейся клики аристократов, то никогда не сумели бы покорить мир. «Невозможно постичь, насколько великими сделались достижения Республики после того, как люди заслужили свою свободу, настолько велико было стремление к славе, воспламененное в каждом человеческом сердце».[33]Даже самый окостенелый из патрициев не мог не признать этого. Высшие классы пренебрежительно обзывали плебс немытым сбродом, по-видимому, они еще могли представить себе некий абстрактный вымытый и благоухающий римский народ.

Ханжество подобного рода на самом деле определило контуры Республики — не какой-то побочный продукт конституции, но самую ее сущность. Римляне судили о своей политической системе не по тому, имеет ли она разумный вид, а по тому, как она работает. Они принимали меры только в том случае, если какой-то аспект правительственной деятельности был неэффективен или несправедлив. В прочих случаях они думали об исправлении своей конституции не более чем о сглаживании неровностей родного рельефа и возведении Рима заново уже на равнине. В результате сего Республика была воистину скроена из противоречий и несоответствий — словно древняя ткань, многократно латавшаяся. Как улицы Рима образовывали лабиринт, так и обходные пути, которыми гражданину приходилось пользоваться во время общественной жизни, были извилисты, полны тупиков и препятствий. Тем не менее ими приходилось пользоваться. При всей бессовестности республиканской конкуренции, она все же подчинялась правилам, в той же мере сложным и гибким, как и нерушимым. На изучение их уходила целая жизнь. Для этого, кроме таланта и сферы применения, требовались связи, деньги и свободное время. Рождался очередной парадокс: меритократия, при всей присущей ей безжалостности, тем не менее поддерживала существование общества, в котором посвятить свою жизнь политической карьере могли только одни богачи. Отдельные личности могли взойти на высшие ступени власти и славы, а древние семейства могли прийти в упадок, но вера в иерархию оставалась неизменной.

Те, кто находился в самом низу «кучи», ощущали болезненную двойственность. Согласно закону, власть римского народа почти не имела границ: посредством соответствующих учреждений граждане могли голосовать за городские власти, опубликовывать законы и объявлять войну. И все же конституция поистине представляла собой комнату смеха. В зависимости от точки зрения власть народа в ее зеркалах могла без всякого труда приобрести совершенно иной облик. Способность Республики совершать подобные преображения озадачивала не только иностранцев: «сами римляне, — по словам греческого комментатора, — находят невозможным с уверенностью сказать, что представляет собой их государственная система: аристократию, демократию или монархию».

Дело было не в том, что власть народа имела иллюзорный характер: даже величайшие среди кандидатов старались «ухаживать» за избирателями, причем делали это без малейшего смущения. Соревновательные выборы имели критическое значение как для собственного восприятия магистратов, так и для функционирования Республики.

«Право отдать (или удержать) свой голос за любого претендента на любую должность является привилегией свободного народа, а в особенности великого и свободного народа Рима, мечом своим завоевавшего всемирную империю. Те из нас, кого носят волны штормов общественного мнения, должны отдаваться на волю народа, гладить ее и тешить, поддерживать в хорошем настроении особенно в тех случаях, когда она явно готова вот-вот обратиться против нас. Если нам безразличны почести, которыми может наделить народ, тогда нам незачем ставить себя на службу его интересам — но если политическая награда является нашей истинной целью, тогда мы будем неустанно обхаживать избирателей».[34]

Итак, народ имел значение — и, более того, знал об этом. И подобно всякому электорату любил заставлять кандидатов как следует пропотеть. В Республике «не было ничего более ненадежного, чем народные массы, ничего более ненасытного, чем желания народа, и ничего более лживого, чем вся система голосования».[35]И все же если в политике Рима «водилось» много непредсказуемого, то вполне предсказуемого в ней было еще больше. Да, за народом оставались его голоса, однако лишь богачи могли надеяться победить на выборах,[36]хотя само богатство как таковое не могло обязательным образом обеспечить успех кандидата. В характере римлянина присутствовала сильная нотка снобизма: то есть граждане предпочитали голосовать на выборах, соблюдая «торговую марку», и избирали на государственные должности последовательно деда, отца и сына, с тупой регулярностью подтверждая тем самым династические претензии знати. Бесспорно, римлянин не обязательно должен был принадлежать к правящему классу, чтобы соблюдать предрассудки последнего. Даже самые измученные бедностью граждане стремились не изменить общество, а извлечь из него максимальную для себя выгоду. Неравенство было той ценой, которую граждане Республики по доброй воле платили за чувство общности. Классовая агитация, принесшая плебеям равенство с патрициями, ушла в далекое прошлое — сделалась не просто невозможной, но даже немыслимой.