Книга Кремлевские призраки - Игорь Харичев

– Давно хотел тебя увидеть. Но сам знаешь, в каком режиме я живу. А сегодня подумал: гори все огнем. Поеду к Леве. Душу отведу.

– Не ври. Что случилось?

Воропаев усмехнулся.

– Президент выступил. Хочу посмотреть, как реагирует простой народ.

– Ой! Ой! Нашел простой народ. К профессору приперся. Будто не понятно, как я прореагирую. Хватит врать-то.

– Ты прямо психолог.

– Хороший врач должен быть им. Не тяни. Выкладывай.

Воропаев наполнил рюмки. Поднял свою, помедлил.

– Давай выпьем за то, чтобы, несмотря ни на что, у нас находилось время для старых друзей, чтобы спутница этого века суета не убивала в нас душу.

– Поэт.

Коньяк был так себе. Хоть и армянский, судя по этикетке. Воропаев огляделся – красивая мебель, тихие пейзажи на стенах.

– Я жду, – проговорил Павловский.

– Лева, как ты думаешь, что такое жизнь? Зачем она дается нам?

– Что это тебя на философию потянуло?

– Нельзя?

– Да ради Бога.

– Так вот, случайно ли выпадают на нашу долю испытания? Пожалуй, нет. Может быть, преодоление трудностей как раз и составляет высший смысл жизни?

– Ты хочешь оправдать то, что мы имеем сейчас? Это новая позиция власти? Объяснение причин провала?

– Не выдумывай. Никакого отношения к сиюминутному моя трактовка не имеет. Во-первых, я считаю, что мы живем не один раз. Тут я не оригинален. Зачем мы появляемся на свет? Чтобы бороться со злом. Но все дело в том, что нет зла вообще. Есть только зло внутри нас. Добро и зло внутри самого человека. Ад в каждом из нас. Как и добро. Мы свободны в своем выборе. От нас самих во многом зависит, что победит: добро или зло. – Воропаев помолчал. Не собирался он говорить об этом, да как-то так получилось, что заговорил. Ни с того, ни с сего об Иосифе Виссарионовиче не заикнешься. – Бог любит каждого из нас. И если человек обрек себя, свою душу на страдание, Бог сочувствует ему. Но человек сам определяет свою судьбу. Только он обрекает себя на страдания, в которых, быть может, станет упрекать потом Бога. А упрекать надо себя.

– Ни добро, ни зло не абсолютны, – энергично возразил Павловский.

– Лишь в нашем сознании. Все зависит от человека. Сколько вокруг нас тех, кто вообще не понимает, где грань между добром и злом?

– А ты всегда понимаешь?

Воропаев хотел ответить «да», но что-то удержало его. В самом деле, разве не бывает иной раз эта грань неразличима? Разве все так однозначно?.. И, тем не менее, в большинстве случаев он четко понимает, что делает.

– Есть два типа сознательности, – медленно проговорил он. – Один, когда человек поступает правильно, потому что не может поступать иначе. Так заставляют действовать его воззрения, его совесть. Другая сознательность – вынужденная, базирующаяся на страхе. Когда человек знает, что будет наказан, если не поступит, как следует. Людей первого типа, людей чести и слова очень мало. Остается страх. Как необходимость. – Он будто споткнулся. Чьи слова повторяет?

Воропаев покосился на друга – тот молчал, обдумывая услышанное. Потом глянул хитрыми, веселыми глазами.

– Толя, я врач, хирург. Я лечу людей, учу студентов. А попутно зарабатываю на жизнь – семью надо кормить. И этого мне вот так хватает. – Он провел ладонью по горлу. – А уж где там находится зло и какие бывают виды сознательности, я как-то не думаю.

– И слава Богу. – Воропаев опять наполнил рюмки.

Он еще не забыл ту давнюю ночь в степи, оторванную ногу, Льва, склонившегося над парнем. В студенческую пору он уговорил Павловского поехать с университетским целинным отрядом в Казахстан. В принципе, хлопот у Льва было немного: простуда, вызванная странным климатом в тамошних местах – стоит появиться тучам, и жары как не бывало, надевай ватник, – да головная боль с перепоя. Но как-то вечером приключилась неприятная история. Одна студентка поехала с местным парнем на мотоцикле. Был вечер, и темнота быстро накинула свой черный платок на окружающие холмы, на степь. Звук мотоцикла висел в воздухе, а свет фары то появлялся слабым огоньком вдалеке, то исчезал. Вдруг звук прервался. Повисла пронзительная тишина. И все каким-то непостижимым образом поняли – произошло несчастье. И бросились в темноту.

Сначала они наткнулись на валяющийся мотоцикл, потом, метрах в пяти, увидели парня. Он был без сознания. Бледное лицо казалось маской. Но не оно останавливало взор. Нога. Кровь на земле. Ступня была оторвана и держалась на каких-то жгутиках. Все оцепенели. Никто не знал, что делать. И тут из темноты в свет фонарей вышел Лева, спокойно присел на корточки и взял ступню… Воропаев почувствовал, что ему дурно, повернулся и услышал жесткое: «Свет!» Он не сразу понял, кто произнес это. Так он и стоял, держа фонарь и отведя голову, сдерживая тошноту, стараясь не думать о том, что происходит там, совсем рядом. Лева тогда спас парню ногу. А девица отделалась парой сломанных рёбер.

– Ты пришел, чтобы рассказать мне, где сокрыто зло? – Павловский смотрел на него все теми же веселыми глазами. – Не верю. Для этого у тебя нет времени. У тебя что-нибудь болит? Что-то беспокоит?

– Да. Сомнения.

– Сомнения к органам не относятся. – Павловский покачал головой. – Скальпелем не удалишь. Да объясни толком, что у тебя стряслось?

Воропаев помялся.

– Пустяк. Переутомился. И, наверно, порядком. Недавно Сталин привиделся.

– Как это привиделся?

– Так. Живой.

Павловский посмотрел озадаченно, сжал губы, и вдруг лицо будто прояснилось. Он захохотал, сочно, раскатисто, легко. Тряслись широкие плечи, трясся его большой живот.

– Так ты что, проверяться пришел? – говорил он сквозь смех. – Насмешил. Проверяться! И крутит… – Он долго не мог остановиться. Поуспокоившись, глянул на Воропаева добрыми глазами. – На свихнувшегося ты не похож. Измотан, это да. Отдохнуть тебе надо. Сердце надорвешь. А насчет Сталина я тебе так скажу: Сталин в каждом из нас. И в тех, кто любит его, и в тех, кто ненавидит. Я вот его ненавижу. А в себе чувствую.

Новый день открывал жизнь после указа. Ничего не изменилось на улицах – катили машины, заполняли тротуары пешеходы. Обычное существование большого города.

Боровицкие ворота пропустили машину внутрь, на то пространство, которое было ограничено кремлевской стеной. Промелькнули Оружейная палата, Большой кремлевский дворец, храмы. Ивановская подставила свою поверхность. Старое здание, в котором заседал еще Сенат, приблизилось. Чугунное крыльцо провело внутрь. Минута, и он вошел в свой кабинет.

Большому шефу срочно были нужны предложения по дальнейшим шагам, по встречам с общественностью. Воропаев работал быстро, легко. Постоянно звонил телефон, Воропаев не поднимал трубку Какие разговоры, когда есть спешная работа? Он чувствовал, что материал получается стоящий. Только не было спокойствия на душе. Занозой торчало где-то на краю сознания – справка для Сталина. Он понимал: глупо ее писать. Но какая-то странная тревога преследовала его, не позволяла отмахнуться, забыть.