Книга Босиком в голове - Брайан У. Олдисс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Таможенник согнулся в три погибели и, прижав ко рту сжатые в кулак руки, мерзко захихикал. Нора Любви — так прочитывался этот знак — Нора Любви с бледными бедрами супруги… Чем бы ни было это место, оно принадлежало ему. Оно было предназначено именно для него. Сливовый Дворец был ловушкой, тупиком, сам же таможенник был скользким и/или обманчивым и в то же самое время устрашающим. Он казался Чартерису воплощением кундалини.
Нет-нет, сомнений быть не могло — здесь царила безальтернативная данность, здесь пахло вымиранием, не жизнью. Он же хотел влиться в новую расу — да, да, именно так — расу!
Таможенник задыхался от смеха, и все же клокотание в его глотке не могло заглушить звука работающего автомобильного двигателя. Чартерис выронил чашку из рук, и чай бурым солнышком взошел на линолеуме, запечатлевшем триумф кубизма. Согнувшийся в три погибели человечек смотрел на него своими красными глазами. Чартерис бросился наутек.
Сквозь разверстые двери. Птицы взмыли с лужайки и мягко опустились на крышу дома. Свинец крыл. Недвижность, сменяющаяся недвижностью.
Сердце, попавшись в силки времени, выстукивало что-то совсем уж невразумительное.
Вниз по тропке дождь выманил огромного черного слизня, что полз перед ним коварным лазутчиком. Кремово-зеленый приемник пытался настроиться на вчерашний день.
Калитка. Солнце, навеки застывшее над горизонтом. Сварной закат.
На дорогу. Он отработал свое — он стал ненужным. Красная «банши» мягко катила по сырому асфальту, за рулем одно из его блистательных «Я» — всесильное, могучее, многогранное «Я» — мессия.
Он бежал за своей машиной так, что сжималось даже асфальтовое сердце бульвара Бронтозавров. Он прыгал через гигантские желтые стрелы, норовившие пронзить его. Их становилось все больше и больше. Его силы убывали с каждой минутой. Он сделал неправильный выбор, и вот теперь он стал ненужным самому себе — он пытался заигрывать с давно ушедшим, вместо того чтобы искать встречи с будущим.
Стрелы теперь практически не отклонялись от вертикали. Links fahren. Красная машина была уже далеко впереди: пятно за барьером, не знающее преград…
Он все еще слышал хриплое дыхание и шепот одежд, скрежет суставов и скрип старых башмаков. Но не он производил их. Не он. То был Чартерис, сидевший за рулем своего красного автомобиля, Чартерис, сделавший правильный ход. Он уже не дышал.
Он лежал прямо на желтой стрелке. Чайки, камнем срываясь с утеса, вонзались в тяжелые воды. Корабль над морем, корабль. К вершине холма рокот мотора. В голове на босу ногу новый век.
По законам военного времени. Смещение.
Проходит все —
Рубашка изомнется
Деревьями кусты уйдут из жизни кино
Закончится и скромницу стоянку
Гуляка «форд» когда-нибудь оставит
Все канет в Лету — только Время
Вовек пребудет
Познание любви — ее утрата
Любить вздыхая иль вздыхать владея
Духи нестойки быстро потускнеет
Монета в сундуке у скряги
Все канет в Лету — только Время
Вовек пребудет
И внятно тикают часы
Покорны и послушны вышним силам
Дробящим время адским механизмом
Нас понуждающим не быть —
Ни до ни после
Все тот же мир
Коснеет в настоящем
Не фантом и не прах
Но разом прах и фантом
Меж был и не был будет и не будет
О Времени забыв
Оно ж — вовек пребудет
Вполне возможно, это был настоящий Чартерис, хотя с какой-то вероятностью это могло быть и его фотографией, переданной по четырехколесному телеграфу в метрополию. Как бы там ни было, то, что сидело за рулем, не было уверено в том, что материя существует реально, оно улыбалось и с неизъяснимым благодушием беседовало само с собой, дабы как-то отвлечься от наседающих со всех сторон образов. Человек, лишенный корней. Продукт времени. Англия же — творение литераторов. Прекраснейшее из времен — исчезнуть множеством ветвей — диковинная способность, в которой сведены все потенции, где цвет и тлен равнозначны и неизбежны.
Он видел, зрел для нового зрения, стремглав летел стремительной дорогой — иль то была ее астральная проекция? Весь движение. Разом, всюду. Человеку доступно и это.
Он жаждал поделиться своим открытием с другими, излить на них всю полноту себя в безумии, уже исполненном покоя или, точнее, равнострастия, где все проэдемлено аэрозолью так, что живая изгородь разума разрастается настолько, что разум теряет себя в утопизме, утопает средь пышных райских кущ, сокрывающих отныне все и вся.
Не так его автомобиль — из множества дорог он каждый раз избирал ровно одну, и вот теперь он несся по одетой в сталь ночи лондонских задворков: в желтых снопах света, изливавшегося из французских фар, камень превращался в папье-маше, кирпич становился картоном; повсюду претензия на солидность и постоянство, лукавая геометрия крыш, стен и углов, бесконечная вереница могучих перекрытий с тупо поблескивающими над ними слепыми стекляшками окон, резкие коварные повороты, щерящаяся штыками грань видимого, тротуары, которых никогда не касалась нога человека, в темных витринах магазинов отражением безумные навыкате глаза, навеки спертый воздух, эпика нечитанных вывесок, за неизбежной желчью синеватая сыпь люминесцентной ферментации, бетонные пространства, разгороженные магазинами и конторами, и вся эта бескрайняя страна, что, казалось, жаждала сгинуть в ночи, поддавшись смутному идущему из-под земли чувству тревоги.
Рулевое колесо из стороны в сторону — большие разборки, представление для упрямых сербов. Поют за кулисами, голоса.
За поворотом красноглазый фургон. ХОЧЕШЬ КУРИТЬ — КУРИ. И прямо из него сигает парень в дурацкой кожаной куртке. Чартерис стал тормозить, ругаясь на чем свет стоит, в голове же его вспыхнуло: удар, и обмякшее тело влипает в кирпичную стену, заполняя собой все ее щербинки, алым цветком разметавшись — кактус цветущий, рождественский кактус, нежданно зацветший наперекор анатомической упорядоченности сезонов.
Спасая себя, человек шмыгнул назад. Чартерис укротил свою «банши» возле фургона, и в тот же миг образный ряд пришел в соответствие с положением его машины.
Мириадами европейских дорог несся он по этому блистательному подлому городу. Именно о них думал Чартерис, опуская стекло и высовывая голову наружу, чтобы получше разглядеть человека из фургона, который был уже тут как тут.
— Ты что, хотел устроить аварию — а?
— С чего ты взял, парень. Просто ты ехал чуточку быстрее, чем это положено. Ты меня случаем не подкинешь? Мне здесь торчать уже невмоготу.
Невмоготу было не только ему — так же или примерно так же должны были чувствовать себя все англичане, первыми павшие жертвой Психоделической Войны. Старая кожаная куртка, рубашка, сшитая из грубого полотна, галстука нет, глаза едва ли не светятся изнутри, все лицо в оспинках, словно некое не в меру шаловливое дитя колупано его забавы ради.
