Книга Ахматова и Гумилев. С любимыми не расставайтесь... - Татьяна Алексеева

Взгляд Николая скользнул по столу. На одном из его углов возвышалась не очень устойчивая «башня» из учебников, на другом — почти такая же высокая стопка толстых журналов. Ему следовало бы почитать кое-что по теме пропущенной лекции по философии, но первая же мысль об этом сразу привела молодого человека в уныние. Нет, ломать голову над чужими философскими рассуждениями он, пожалуй, будет завтра! Или послезавтра… Или после выходных… А сейчас лучше займется более приятными делами.

Он взял лежащий сверху стопки журнал, положил его перед собой и некоторое время любовался словом «Сириус» на его обложке, написанным изысканным витиеватым шрифтом. Рядом красовалась такая же красивая цифра «3». Гумилев погладил обложку журнала кончиками пальцев и вздохнул. Ему нравился журнал, нравилось, как он был оформлен, и единственное, что удручало молодого человека, так это то, что следующему номеру, с цифрой «4» на титульной странице, скорее всего не суждено появиться на свет. Раскупали журнал плохо, и денег на его дальнейшее издание собрать не удалось. А писать Блоку или Брюсову письма с просьбами о кредите Николай не решался — навряд ли удастся вернуть долг.

Надо было как-то смириться с тем, что журнал должен прекратить свое существование или по крайней мере что его издание приостановится на неопределенное время. Но мысли об этом не просто неприятны, они серьезно пугали Николая. Закрытие журнала означало еще и прекращение переписки с Анной, стихи которой он публиковал в каждом номере. Если только она сама не захочет поддерживать общение с ним просто так… Скорее всего, не захочет, и больше они никогда не увидятся, никогда не обменяются даже парой слов…

Думать об этом было так мучительно, что Гумилев, не выдержав, вскочил на ноги и принялся мерить шагами свою крошечную комнатку. Отбрасываемая им тень тут же заметалась по стене, словно исполняя на ней какой-то дикий африканский танец. Покосившись на нее, Николай сел обратно за стол, взял из стопки самый первый выпуск журнала, быстро нашел нужную страницу, привычно прищурился и стал медленно, словно смакуя каждое слово, шепотом перечитывать напечатанные на ней строки:

— На руке его много блестящих колец…

О том, что героем этого стихотворения был он сам, не знал никто, кроме него и автора. При этом Анна и не догадывалась, что Николай понял, кому она посвятила эти строки. Гумилев вздохнул еще глубже. Таковы были их отношения с Анной — сплошные догадки и намеки, оставленные без определенного ответа вопросы, слабые надежды и ничего конкретного! Ни разу эта женщина не ответила ему «да» или «нет», не сказала точно, любит она его или не испытывает к нему никаких чувств. Ни разу, за исключением этого стихотворения.

— Но на бледной руке нет кольца моего, — уже не шепотом, а в полный голос прочитал Николай строки, которые так сильно поразили его, когда он увидел их в первый раз. — Никому никогда не отдам я его…

Они и сейчас вызывали у него восхищение, хотя он читал их сотни раз и уже давно знал наизусть. Николай мгновенно понял, что Анна не случайно прислала ему именно это стихотворение для публикации в журнале. Она могла бы выбрать лучшие из уже написанных ею стихов, но не сделала этого, а написала новое стихотворение, в котором попыталась дать ему понять, что все его надежды добиться от нее ответной любви напрасны. Он никогда не сможет покорить ее сердце, потому что оно уже находится во власти иной любви — любви к поэзии.

Любой другой влюбленный решил бы, что ему надо смириться с неизбежным и отступиться от не желающей ответить ему взаимностью женщины. Любой, но не Николай Гумилев. Он-то точно знал, что любить можно сразу много разных людей и вещей! Он любил и поэзию, и Анну, и Африку, и книги о ней, и Париж, и Петербург, и Царское Село… Проще было сказать, чего он не любил, но разве мешало ему все это мечтать об Анне, желать быть рядом с ней?! Значит, и Анна тоже могла полюбить еще что-нибудь — или кого-нибудь! — кроме поэзии. В том числе и его, Николая.

Гумилев вспомнил, как убеждал себя в этом, прочитав стихотворение Анны про кольца на своей руке в первый раз, и тряхнул головой, отгоняя мрачные мысли. Нечего хандрить, нечего! То, что выпуск «Сириуса» придется приостановить, — это, конечно, очень печально, но неужели он не найдет другого предлога для переписки и встреч с Анной?

«Найду», — уверенно ответил сам себе Николай и сложил все журналы обратно на край стола. Жаль, конечно, что больше он не будет заниматься изданием «Сириуса» — это было так интересно! Но зато теперь он сможет заняться чем-то другим, новым для себя и, может быть, еще более увлекательным. Все равно парижская жизнь и учеба в Сорбонне ему уже начинали потихоньку надоедать. Самое время уехать куда-нибудь, где он не был раньше, и начать какое-нибудь новое дело.

Но сначала он вернется в Россию и еще раз повидается с Анной. Он не будет повторять прежних ошибок, не будет намекать, что ему не очень нравятся некоторые ее стихи, он станет вести себя совсем по-другому! И они все-таки подружатся, а потом Анна обязательно ответит на его любовь!..

Николай так ясно представил себе картину приезда в Евпаторию, куда Анна с матерью, братьями и сестрами переехала после развода родителей, и примирения с любимой девушкой, что даже вскочил из-за стола от избытка нахлынувших на него чувств, подошел к окну, отодвинул штору и стал смотреть на почти скрывшиеся в туманных сумерках крыши домов. Их было много, они выглядывали одна из-за другой, и их неровные ряды уходили вдаль, окончательно теряясь в густой дымке. Эйфелевой башни, так портившей классический вид Парижа, из окна Николая видно не было. Лежащая перед ним французская столица была точно такой же, как и пятьдесят, и сто лет назад.

Раньше, когда он только поступил в Сорбонну и поселился в этой комнате, Гумилева очень радовало, что из окна открывается исторический вид Парижа. Но теперь он вдруг с удивлением понял, что ему хотелось бы увидеть так раздражавшую его современную башню, возвышающуюся над старинными зданиями.

Разбираться с тем, откуда у него возникло такое желание, Николай не стал. Об этом он мог подумать и позже, а пока надо было это желание выполнить. Тем более что это совсем не трудно — достаточно всего лишь выйти на улицу. Если бы все остальные его мечты сбывались так легко и быстро!

Молодой человек снова накинул отсыревшую от дождя холодную шинель, зябко поежился и выбежал из квартиры. На улице к тому времени уже сильно стемнело, но вечерние сумерки еще не сменились ночным мраком, и силуэты домов были четко видны на фоне грязно-серого неба. Гумилев дошел до конца дома, свернул за угол и запрокинул голову, отыскивая глазами знаменитую башню. Вот и она! Ее острая верхушка торчит над крышами и втыкается в низкое небо. Николай перешел на бег и быстро домчался до поворота на другую улицу, откуда башня была видна еще лучше. Ажурная, словно кружево, — а ведь сделана из тяжеленных стальных деталей! Удивительно!..

Нет, больше творение Гюстава Эйфеля не казалось Николаю громоздким и некрасивым. И оно вовсе не уродовало Париж, конечно же, нет! Башня всем своим видом, всей своей необычностью в буквальном смысле кричала: «Все меняется! Нет в этом мире ничего неизменного, и даже этот старинный город не будет вечно старинным, даже он когда-нибудь примет другой облик! Он уже начал его принимать…»