Книга Стая - Аркадий Адамов

— Вопрос! — первым откликнулся Розовый.— Айда!

И сразу все загорелись.

— Ага!.. Пошли!.. Во, дадим!..

Они плотной, возбужденной кучей вывалились из подворотни и тесно, плечом к плечу, двинулись по улице, бесцеремонно расталкивая прохожих, которые то опасливо, то возмущенно оглядывались. Розовый попытался было пристать к каким-то девушкам, но Гусиная Лапа одним взглядом осадил его.

Карцев шел вместе со всеми. В голове шумело, мыслей не было, мелькали лишь обрывки их: «Зачем иду?.. А, все идут!.. Интересно, как это делается... Мама, конечно, не спит... Опять пахнуть будет... А Инна все-таки порядочная дрянь... из-за нее драться?.. Как быстро идем... А он это дело знает... Не из-за нее, а из принципа... Куда этмы сворачиваем?..»

Компания свернула в темный, плохо освещенный переулок, потом в другой, в третий — лабиринт переулков. Одинокие прохожие сторонились горланящих парней. Когда орать начинали особенно громко, Гусиная Лапа раздраженно шипел:

— Цыц, жорики.

И на минуту все смолкали.

В одном из переулков мимо них медленно протарахтел милицейский мотоцикл. Два человека в ушанках, с алыми погонами на шинелях внимательно поглядели им вслед.

Гусиная Лапа, пригибаясь, злобно сказал:

— Уставили гляделки, мусор. Рисуют...

Потом торопливо свернул за первый же угол, убыстряя шаг. Все устремились за ним.

— Плевали мы на таких с драндулетами,— бахвалясь, сказал Розовый.

— Это еще какие попадутся,— опасливо возразил ему кто-то.

— Трухаешь, слизняк? — снова начиная куражиться, задиристо спросил Розовый.— К мамке за подол тебе...

Гусиная Лапа резко оборвал его:

— Цыц. На дело идешь.

Розовый умолк на полуслове.

И Карцев злорадно подумал: «Он тебе еще и не так выдаст, падаль». Но тут же его обожгла другая мысль: «А ты сам кто? Сам ты даже выдать не можешь».

На душе стало мерзко и горько. «И куда ты идешь, с кем? И куда ты катишься, Толька?» И тут же, словно угадав его мысли, Гусиная Лапа толкнул его в бок и добродушно проворчал:

— Порядок, Профессор. Все будет в ажуре. Со мной не пропадешь. За меня держись. Понял?

— Ага,— мотнул головой Карцев.

— С волками небось живем. Ты не укусишь, так тебя укусят,— продолжал тот.— Зубы надо иметь, в стаю сбиваться. Я за тебя кому хошь кровь пущу, только скажи. Понял?

— Ага,— снова подтвердил Карцев и почему-то успокоился. «Верно говорит,— подумал он.— Элементарная мысль, конечно, но верная». Необычайная сила, как ему казалось, исходила от этого человека, и рядом с ним Карцев чувствовал себя в безопасности, свободным от всех невзгод, которые сыпались на него, мешали жить. И не было у него, очевидно, другого пути, кроме как идти с этим человеком туда, куда он ведет. И только сердце замирало в ожидании чего-то неведомого.

Они гурьбой пересекли ярко освещенную улицу и снова нырнули в узкие, окутанные мраком переулки. Вверху тускло светились желтые бусинки фонарей. Прохожих почти не было.

Внезапно Гусиная Лапа остановился. Все сгрудились вокруг него, напряженно озираясь по сторонам.

Карцев заметил в темном проеме между домами, наискосок от них, силуэт палатки.

Гусиная Лапа увлек всех за ограду небольшого скверика и, кивнув в сторону палатки, тихо сказал:

— Вот она, сердечная. Стоит и ждет.

— Так чего же? Пошли! — рванулся Розовый.

На его плечо легла тяжелая рука.

— Слушай сперва меня все,— властно сказал Гусиная Лапа.— Делать будем так...

Он распределил обязанности, назначил место для встречи и с угрозой закончил:

— Если кто не послушает, шуметь не буду, но втихую посчитаюсь. Поняли?

Из сквера вышли поодиночке.

К палатке подошли втроем: Гусиная Лапа, Карцев и Розовый. Остальные были где-то рядом, в темноте. В руках у Гусиной Лапы внезапно возник короткий ломик.

«Что я делаю, что делаю? — стучала в мозгу у Карцева тревожная мысль.— Ведь это преступление. Ведь за это...» Но ноги шли сами.

Дверка палатки была прижата наискосок железной полосой, внизу ее висел замок.

Гусиная Лапа прислушался, потом ловко вставил ломик в ушко замка и нажал. Сухо заскрежетал, потом коротко взвизгнул металл. Замок не поддавался. Гусиная Лапа тихо выругался и всей тяжестью навалился на ломик.

Карцев чувствовал, как его мелко-мелко трясет, словно в ознобе, липкий пот выступил на лбу и шее, он боялся вытереть его: руки тоже дрожали. А рядом прерывисто дышал Розовый. Оба не спускали глаз с массивной фигуры человека, который, сопя, выламывал теперь петлю из косяка двери.

Внезапно где-то невдалеке послышались шаги. Все трое прижались к стенке палатки и замерли.

Двое прохожих, громко и весело разговаривая, прошли мимо. И Карцев вдруг почувствовал зависть: идут себе, смеются, ничего не боятся. И тут же возникла злость. Конечно, им что? Им хорошо. А ему терять нечего, ему теперь только так и жить, только с этими. В голове все еще шумело, от водки или от волнения подступала легкая тошнота. Он вдруг сказал Гусиной Лапе:

— Давай я.

— Ага. Валяй,— охотно согласился тот.— Я уж наковырял. Чуть осталось.

Он отодвинулся, и теперь уже Карцев с силой навалился на торчащий в двери ломик.

Раздался громкий треск, и стальная полоса, на конце которой болтался замок, со звоном отлетела в сторону и ударилась об стену.

Все на секунду замерли, прижавшись к палатке. Но кругом было тихо. Тогда Гусиная Лапа ухватился за ручку двери и рванул ее на себя. Дверь оказалась запертой.

— Плевое дело,— проговорил он.— Вмиг отожмем.

Он подобрал с земли ломик и уже собирался вставить его в щель между дверью и косяком, когда вдруг в конце переулка возник мотоциклетный треск и Карцев услышал звук стремительно несущейся машины.

— Ходу! — крикнул Гусиная Лапа, срываясь с места.

Из того, что было потом, Карцев запомнил лишь бешеный стук сердца, свист ветра в ушах, чей-то грозный окрик, топот чьих-то ног впереди, сзади. Потом мелькнул незнакомый двор, темные сараи, еще двор. И вот, наконец, какая-то приоткрытая дверь с разбитым стеклом, за ней грязная, темная лестница и отвратительно пахнущий угол возле двери со скользким, мокрым полом и липкими стенами, куда забился Карцев, задыхаясь, чувствуя, что сердце сейчас выскочит из груди.

Переждав немного, он выбрался из своего убежища и, очутившись в незнакомом, темном дворе, прислушался. Потом вышел на улицу. На него решительно никто не обращал внимания. Постепенно он успокоился. И тут вспомнил: ведь назначена встреча, его ждут, о нем беспокоятся. Это приободрило его. Есть все-таки люди, которым он нужен, которые поддержат его в этой проклятой жизни. Они все знают, им ничего не надо рассказывать, ни в чем не надо признаваться. С ними ему легко и спокойно. Легко и спокойно? Нет, нет... Просто... Ну, просто ему уже некуда больше идти...