Книга Девушка у обрыва - Вадим Шефнер

Из избы, приветливо улыбаясь, вышел навстречу нам статный старик, учтиво поздоровался и повёл нас в своё жилище. Комната, куда он ввёл нас, была весьма уютна. Всё в ней дышало стариной – и дряхлый телевизор в потрескавшемся футляре, и древний диван невиданной конструкции, и высокий деревянный стол, и кресла с плетёными спинками. Довершая это впечатление, на отдельном столике с мраморной крышкой стоял блестящий электросамовар, а на стене висело два ружья.

– Как у вас тут интересно! – сказала Нина. – Хотела бы я пожить здесь.

– А кто вам мешает! – ответил Смотритель. – Приезжайте и живите, мы со старухой потеснимся. Мы всегда рады гостям.

– Видите ли, – вмешался Андрей, – мы по делу сюда прилетели. – Нам, то есть мне, надо убить одного зайца.

– Да, я давал заявку на убийство, – подтвердил старик. – Зайцев много развелось. Тут садоферма есть в десяти километрах, так они стволы грызть начали… А за что же вам такое наказание?

Андрей объяснил, за что он наказан, и старик сказал с добродушной насмешкой:

– Строго у вас в городах! Мы с женой тут в глуши нет-нет да и поспорим. Если б мне за каждую «дуру» зверя убивать, тут в заповеднике живности бы не осталось… Ну, бери, что ли, ружьё. Идём к сараю, стрельбе тебя обучу, – закончил он свою речь.

Старик и Андрей вышли из избы и направились за одну из пристроек. Вскоре оттуда послышался выстрел, потом другой. Затем старик вернулся, за ним Шёл Андрей с ружьём.

– Понятливый парень, – похвалил Андрея Смотритель. – Ружьё в первый раз в руки взял – и всё понял. Сразу в яблочко попал.

– Ну, я пойду зайца убивать, – сказал нам Андрей. – Надо скорей покончить с этим неприятным делом… А что потом с ним делать? – спросил он у старика.

– Сюда принесёшь, не пропадать же добру. Съедим – и вся недолга.

– Можно, и я с вами пойду? – обратилась вдруг Нина к Андрею.

– Нет, Нина, что вы! Зачем вам-то видеть всё это? Я уж один.

Он ушёл в лес, а Нина вышла из дому и села на скамейку. К ней подошёл оленёнок и начал тереться мордой о её колени, а она стала гладить ему спину. Я смотрел на неё в окно, и в эти минуты она показалась мне даже привлекательнее, чем обычно.

– А славная девчонка, – сказал вдруг Смотритель, словно угадав мои мысли. – Девчонка что надо.

– Она не девчонка. Она уже на втором курсе, – поправил я старика.

– А по мне хоть на двадцать втором. Передо мной она девчонка. Мне сто восемьдесят семь через неделю стукнет.

– Стукнет, – значит, исполнится, – понимающе сказал я. – На вид вы моложе. Только подумать – МИДЖ плюс семьдесят семь! Вы, наверное, обращались в Комиссию продления жизни?

– Никуда я не обращался. Я сам себе жизнь продлеваю. Мы, Лесники, долго живём.

– А как вы себе продлеваете жизнь? – заинтересовался я. – Может, вы знаете какие-нибудь старинные лекарства, травы?

– И лекарство одно знаю, и о смерти и всякой ерунде не думаю, вот и продлеваюсь. А как тебя величать-то?

– Величать – значит звать, – сказал я. – Меня зовут Матвей Людмилович.

– А меня – Степан Степанович. Я этих материнских отчеств не признаю, – добавил он с доброй стариковской усмешкой. – Завели новые моды – женские отчества, корабли с парусами, на конях по дорогам скачут… Нет, мне, старику, к этим новинкам уже не привыкнуть.

Окончив свою речь, Смотритель выдвинул ящик стола и вынул оттуда кожаный мешочек и пачечку бумаги.

– Что это такое? – заинтересовался я.

– Это кисет, а в кисете – махорка. Самосад.

– Как, неужели вы Чекуртаб? – изумился я. – И ещё в такие годы!

– Никакой я не Чекуртаб, а просто курящий. Напридумывали словечек!

Он ловко загнул край одной бумажки, положил туда табаку, затем свернул бумажку в трубочку – и закурил. Тяжёлый синий дым пополз ко мне, и я расчихался. В это время в лесу послышался выстрел.

– Был заяц – нету зайца, – затягиваясь сказал старик. – Твой приятель не промахнётся. А ты – цирлих-манирлих.

– Что это такое – цирлих-манирлих? – спросил я. – Что означает эта фольклорная идиома?

– Так, ничего, – ответил старик. – Это я просто так. Дядя шутит.

– Может быть, это ругательство? – обрадовался я. – Не стесняйтесь, пожалуйста, обругайте меня ещё как-нибудь.

– С чего же мне тебя ругать, ты плохого мне не сделал. Да и не под градусом я. Вот лекарства своего приму – тогда, может, поругаюсь. Идём, я тебе аптеку свою покажу, где лекарство моё варится.

Он повёл меня на кухню, а из кухни – в небольшую пристройку. Там сильно пахло чем-то. Запах был какой-то странный – и неприятный, и в то же время чем-то приятный. На старинной электрической плите стояли объёмистые баки, тянулись трубки. Из одной трубочки в пластмассовую миску капала пахучая жидкость.

– Что это? – спросил я. – Химическая лаборатория?

– Она самая, – бодро ответил старик, отливая из миски в стакан жидкость и протягивая мне.

Я медлил, начиная подозревать самое худшее.

– Да ты бери, пей. Как слеза! К своему будущему дню рождения гоню. Выпей ты, а потом и я хватану!

– Вы – Чепьювин! – воскликнул я. – Как несовместимо это с вашим почтённым возрастом!

– Пей, – ласково повторил старик. – А то обидишь меня.

– А вы скажете мне бранные выражения?

– Скажу, скажу. Только пей. Всё скажу.

Решив пожертвовать своим здоровьем для науки и не желая обижать старика, я сделал несколько глотков. Сперва мне было противно, но затем это чувство начало проходить.

– Пей да закусывай! – отечески сказал Смотритель, сунув мне в руку кусок сыра.

Я закусил и, чтобы не обижать старика, выпил стакан до дна. Мне стало совсем хорошо и весело. Это было новое состояние души и тела. Затем выпил и старик, и мы вернулись в комнату.

– Нейдёт что-то охотничек-то наш, – сказал Смотритель. – И девчонка куда-то делась, верно, в лес побежала… А парень он, видать, с головой. Отобьёт он её у тебя. Я-то заметил, как она на него поглядывает. Даст она тебе отскоч.

– Что это такое «отскоч»? – спросил я.

В ответ старый Чепьювин запел нетвёрдым голосом:

Эх, сама садочек я садила,

Сама, как вишенка, цвела,

Сама я милого любила,

Сама отскоч ему дала.

И закончил так:

– Отошьёт она тебя – вот что. Забудет – и вся недолга.

– Вы мне обещали обругать меня некоторыми фольклорными словами, – напомнил я старику.

– Это пожалуйста, это мы за милую душу, – ответил Чепьювин. – Этого добра я много помню. Бывало, дед мой как начнёт загибать, а я запоминаю.