Книга Против часовой стрелки - Елена Катишонок

Дебора оказалась права: опять родился мальчик.

Бася унаследовала от матери красивый голос, а от отца быструю походку — к счастью, без Яшкиной суетливости. Откуда взялись тонкая, очень белая кожа, густые тяжелые волосы, блестящие, как только что вылущенный каштан, и фигура, по которой мадам Берг объясняла построение выкройки, когда манекен не помогал, откуда? Бася осторожно поворачивала к подруге серьезное лицо — лицо, которому даже явные изъяны: веснушки и чуть неровные зубы — только прибавляли обаяния. Может быть, Дебора и ломала голову, откуда у дочки эта грациозность и легкая, почти балетная поступь, а скорее, у нее не было времени думать об этом, как не было времени любоваться Баськой. «Задумчива, доверчива и привязчива», — незаметно наблюдая за своей моделью, думала мадам Берг, твердо сжимая губы, — не от скептицизма, а чтобы не выронить булавки. «Заносчива, влюбчива и разборчива», — тоже поджимала губы, хоть и безо всяких булавок, Матрена, и хмурилась всякий раз, когда старший сын, напротив, светлел лицом при виде Баси.

Однако внешность обманчива.

Бася с любопытством скашивала глаза на зеркальную стену, где отражался сиреневый манекен, ее собственная тонкая рука и строгая немка с булавками во рту. Дома не было ни зеркал, ни времени. Помимо нескончаемых домашних дел, Бася ухитрялась где-то подрабатывать для внесения очередной платы портнихе. «Хочешь, пойдем со мной? — неожиданно предложила она Ирочке, — всю неделю, до пятницы. Вместе будем; а платят хорошо». — «А что делать надо?» — «Мацу катать. В синагоге». — «Да меня разве пустят?» — «Пу-у-устят!» — уверенно пропела Бася.

Пустили.

Никогда раньше Ира в синагоге не была и поначалу робела: очень уж этот храм не был похож на свой, родной и привычный. Двухэтажное прямоугольное здание на Гоголевской стояло в глубине, за оградой. Окна были прямоугольные и высокие, а наверху, вдоль всей крыши, — круглые, как рисуют на кораблях.

Мацу катали в подвале, просторном и теплом, на огромных столах. Затем по тонким раскатанным пластам из твердого, очень упругого теста проводили — словно проезжали — особыми зубчатыми колесиками, которые оставляли ровные ряды маленьких дырочек, и отправляли в печь; но Ира только раскатывала. Теста было очень много, и к концу дня скалка казалась очень тяжелой и горячей, хотя горячей быть никак не могла. Работали очень быстро, переговаривались азартно на непонятном языке, хотя иногда слышались немецкие слова. Вечером, засыпая, она подумала, что если прострочить мацовые лепешки на швейной машине, то дырочки выйдут еще ровнее, а нитку и вовсе не надо заправлять…

Окончив курсы с блестящими рекомендациями от мадам Берг, они вместе искали работу, обивая пороги швейных мастерских, но время было нелегкое: заказчиков становилось все меньше, ателье закрывались одно за другим. Спустя два месяца обеим посчастливилось устроиться… на табачную фабрику. Ни хозяина, веселого усатого грека, ни управляющего, который быстро-быстро писал что-то в маленькой кожаной книжечке, не интересовало искусство построения выкройки. Набивай гильзы быстро и аккуратно, вот и все; жалованье раз в неделю.

Басенька, Басенька, юность моя! Где ты сейчас?..

Если бы кто-нибудь написал книгу о моей жизни, думала бабушка, это было бы так интересно! Всю жизнь она была очень молчаливой, а в последнее время охотно разговорилась, вспоминая минувшее. Любой прожитый год мог стать последним в буквальном смысле, собеседников — свидетелей прожитого — становилось все меньше, но кто напишет такую книгу?

Сын хмыкал, отодвигал стул, вытаскивал из рыжеватой пачки плоскую сигарету: ну, допустим, написал бы кто-то, а на кой тебе? Он нарочно говорил «на кой», как привыкла говорить она сама, как раньше говорили ее мать с отцом. Дескать, книга эта так же нужна, как слово «на кой». Нет, сын вовсе не хотел ее обидеть; все молодые разговаривали так… снисходительно. «Да как же, — волновалась бабушка, — ведь детям интересно, а я сколько могу рассказать!» Она так и произносила, с ударением на «я». Сын пожимал плечами и с наслаждением закуривал; сигарету держал в ладони бережно, как дети держат светлячка, и мизинцем стряхивал пепел. «Книги, бабуля, пишут о знаменитых людях, — старший внук кивнул на книжную полку, — вон, видишь: „Жизнь замечательных людей“».

Ничего не поняли. Ни один, ни другой.

Какие они… сегодняшние. Ничего знать не хотят.

Что ж о тех людях писать, если они и так замечательные? Ты про обыкновенного человека напиши, про замечательных уже писано-переписано. Говорить расхотелось. И что объяснишь? Что пережила две войны, четыре власти (из них две советские, но разной закваски), два голода, а сколько смертей… При чем здесь замечательные люди? Она таких совсем не знала. Да и кто замечателен перед лицом Господа? «Ты подумай только, в какое время я жила!» — с такими словами она обращалась к внукам. Бабушка рассказывала живым и богатым языком, и младший, посмеиваясь, предложил: «А ты возьми сама и напиши — вот тебе книга и будет».

Не мне, хотелось сказать. Вам.

Вместо этого стала вспоминать, как собирали деньги — каждый давал сколько мог — на памятник Свободы, и как он прямо на глазах…

Перебили: про это ты уже рассказывала.

Да, наверно… А я говорила, как получила деньги на фабрике и плакала, когда домой шла?

«Ой, бабуль, мне бы твои неприятности», — засмеялся внук, но был обиден не смех, а недоверие, отчетливо прозвучавшее в нем. Отсмеявшись, он спросил: «Это когда ты с Басей работала?»

И оказался прав, хоть и совершенно случайно.

…После табачной фабрики Ирочка перешла работать в цветочный магазин, и с Басей виделись реже. Нужно было привыкать к новой работе, где самое сложное оказалось не составление букетов, а умение угождать. Как бы ни капризничал покупатель, изволь встретить и проводить с любезной улыбкой. Магазин находился в самом центре, где как раз Александровская, тогда уже бульвар Свободы, начинается; покупатели клубились густо, поэтому в сумерках, когда магазин закрывался, она с облегчением стирала с лица любезную улыбку, но долго еще чувствовала онемевшие мышцы щек.

«Так Александровская или Свободы? — непременно спросит кто-то, — и где это?» — «Улица Ленина», — бросает сын, не оборачиваясь.

…К счастью, в Старом Городе открылся магазин готового платья Моисеевых, куда Ира и перешла, только не продавщицей, а на подгонку одежды по фигуре. И рекомендации оказались очень кстати, и вечно любезной улыбки не требовалось: во рту, как все портнихи, держала булавки, а покупатели смотрели не на нее, а на собственное отражение в зеркале.

Когда шла утром на работу, на набережной гудел базар. Огородницы в клетчатых платках или шалях раскладывали зелень на прилавках, под которыми горбились плотно набитые мешки. В рыбном ряду гремели цинковыми подносами и ведрами рыбаки в негнущихся плащах и время от времени брызгали на свой товар водой, приводя в чувство оглушенную рыбу; та начинала неистово бить хвостом, словно чувствуя, что река — вот она, совсем рядом, стоит лишь прыгнуть повыше… чтобы оказаться завернутой в бумагу вместе с безжизненными серебряными телами подруг. Под навесом торговки, в белых фартуках поверх черных бархатных кацавеек, выставили битую птицу и корзинки с яйцами. Если наклонить голову и чуть сощуриться, можно увидеть, как солнце просвечивает розовым сквозь хрупкую скорлупу, и яйца становятся похожи на гигантский жемчуг. У всех торговок на шее висят одинаковые сумочки, похожие на кондукторские, со сборчатыми кожаными боками, тусклой металлической челюстью и кукишем замочка. Каждое утро, пробегая, Ирочка дивится на бесхитростную одинаковость туалетов, но ей нужно поворачивать вон за тем каменным домом с башенкой и пробежать последний квартал до перекрестка улиц со странными именами. На одной табличке написано: «Русская улица», на другой — «Улица Грешников». Каких грешников, всякий раз удивляется она, но высокие стеклянные двери магазина уже открыты, и она торопливо проходит в дальнее помещение, где ее ждет, выпятив по-солдатски грудь, манекен цвета сырой телятины.