Книга Вторая попытка - Меган Маккаферти

В моем дневнике нет записей о счастливых событиях. Но даже если такие и имеются, они резко обрываются недописанными сценами и фразами, поскольку слишком сентиментальны, а поэтому противны и совершенно чужды мне. Из-за моей неспособности зафиксировать хотя бы какие-нибудь положительные события моей жизни девчонки, с которыми я провела здесь бульшую часть времени остались безымянными. Например, Брук Марс. Я никогда о ней не упоминала, хотя она отличный человек. И сомневаюсь, что я еще что-либо напишу о ней. Думаю, что я не брала на себя труд писать ничего потому, что в глубине души понимаю, что и она, и все остальные «подружки навсегда», с которыми я познакомилась этим летом, выйдут за пределы моей вселенной, как только начнется учебный год.

Да, конечно. Я буду числиться в их списках адресов для рассылки шуток по электронной почте, мы можем созвониться несколько раз. Но ответить на их письма парой слов — это, пожалуй, все усилия, которые я готова вложить в поддержание такой дружбы, которая является всего лишь временным явлением. Я знаю, что для них я всего лишь одна из многих неглупых девчонок, не лучше и не хуже, чем те подружки, которых они каждый день встречают в коридорах собственных школ. Есть ли смысл напрягаться и поддерживать тесные отношения со мной, ведь они знают меня всего-то сорок два дня? Особенно учитывая то, что у всех нас появятся новые друзья, когда мы продолжим учебу в колледжах.

Мне и с тобой было не так-то легко поддерживать связь, а ведь ты была моей духовной сестрой в течение трех с половиной лет. Ты, так же как и я, хорошо знаешь, как трудно бывает объяснить что-то, когда поезд уже ушел. Ты должна была бы быть здесь и наблюдать за моей жизнью в режиме реального времени, потому что только так у тебя появился бы шанс понять меня, хотя даже в таком случае никаких гарантий нет. Даже при самых благих намерениях расставание — это, возможно, всего лишь неотъемлемая часть взросления. И ничьей вины в этом нет, просто так уж устроен мир.

Я знаю, что это письмо особенно пессимистично, но я просто не вижу больше смысла вкладывать силы в отношения с людьми, которые находятся от меня так далеко. Жизнь, такая как она есть, постоянно мешает этому.

Прагматически твоя,

Дж.

Август

Четвертое августа

Мне никогда особенно не нравился Нью-Йорк. Во многом это связано с тем, что мои родители программировали меня на ненависть к его грязи, преступности, толпам народу и, вообще, к сомнительной репутации. Когда я сообщила им, что мне нужно их разрешение на участие в литературной встрече в Крови и Чернилах, которая состоялась вчера вечером, они отказались подписать бланк. Их аргументы варьировались от истеричных («Банды преступников расстреливают ни в чем не повинных подростков вроде тебя прямо из проезжающих автомобилей!») до просто ребяческих («Джулиани, Шумилиани!»). В конце концов, после того как я долго ныла, они уступили («Возьми баллончик со слезоточивым газом!»).

Теперь, когда я вернулась из поездки, я понимаю, почему Нью-Йорк стал прибежищем для тех людей, которые понимают, что больше никуда не вписываются. Только в Нью-Йорке я смогла услышать то, что изменило мою судьбу.

— Мне кофе, пожалуйста. Черный.

Этот голос…

— И бисквит.

Этот голос. Неужели это?..

— Спасибо.

И вот — ярче свет иллюминаций и отбеленных улыбок нью-йоркских поп-звезд, и значительно более эффектный, чем кто-либо, кого вам доводилось видеть на Бродвее, стоит не кто иной, как Парень, Чье Имя Я Могу Кричать Во Весь Голос…

ПОЛ ПАРЛИПИАНО!

Я устроила в кофейне такой переполох, что сразу же привлекла к себе его внимание в этом самом видавшем виды городе на Земле. Даже при самом лучшем раскладе, то есть если бы он узнал меня, я никак не ожидала, что он подойдет ко мне и заговорит. А именно это и произошло. Вот так, в многомиллионном городе, в котором еще больше забегаловок, я столкнулась лицом к лицу с моей самой-страстной-страстью.

— Я тебя знаю, — сказал Пол Парлипиано.

Я вдохнула огромный глоток воздуха, чуть не подавившись.

— Джессика Дарлинг, не так ли?

Я кивнула.

— Ты учишься в Пайнвилле. Перешла в выпускной класс.

Я снова кивнула и выдавила из себя одноединственное слово:

— Да.

— А что ты здесь делаешь?

— Летняя программа.

— Понятно.

Как только он это произнес, я поняла, что, наверное, мой ответ прозвучал странно. Он ведь не знает, что это такое. Блин.

— Летняя довузовская факультативная программа по искусству. Меня взяли на курс писательского мастерства.

— Здорово, — сказал он.

— На самом деле все не так уж здорово, потому что мне не нравятся люди в моей группе, они все надменные и склонны к суициду, и все мы приехали сюда сегодня на чтения Крови и Чернилах, и они все просто в экстазе от всего этого, а я нет, и наш учитель он писатель Самуэль Мак-Дугал слышал о нем? Нет? И вот он посоветовал нам погулять немного по городу, чтобы впитать звуки, запахи и посмотреть здесь все, чтобы потом мы могли обо всем этом написать, и я решила зайти сюда отдохнуть, хотя мои родители были бы в шоке, если бы узнали, что я брожу одна по Нью-Йорку, но ничего нет тупее хождения большим стадом… — единым духом, без пауз, выпалила я.

Уточнение: на свете не бывает ничего тупее, чем тупица, которая никак не может заткнуться.

Слава богу, Пол Парлипиано указал на один из свободных столиков, и этот его жест помог мне замолчать. Он сделал это без всякой задней мысли, как будто это было совершенно обычным и естественным делом для меня, Джессики Дарлинг, сидеть и пить кофе с ним. Полом Парлипиано, моим бывшим объектом повышенной сексуальной озабоченности, средь бела дня, в этой маленькой кондитерской для тинейджеров в самом центре Нью-Йорка, штат Нью-Йорк, Соединенные Штаты Америки. А раз уж случилось такое, то разве не было возможно все что угодно? Почему бы нам не влюбиться друг вдруга по уши, не пожениться и не нарожать кучу детей? Вообще-то я не очень люблю младенцев. Моей терпимости не хватает на тех, кто сидит в собственных фекалиях. Но что-то в Поле Парлипиано заставляло меня хотеть размножаться. Меня неудержимо влекло слиться с ним воедино.

Я села.

Пол Парлипиано задержался, посмотрел на столик снизу вверх и брезгливо поморщился. Затем он взял салфетку и, манерно держа ее за уголок, стал со стола смахивать крупицы сахарного песка и крошки от кекса, оставленные предыдущим посетителем. Сел он только тогда, когда поверхность стола была полностью очищена от кусочков пиши. То, как изящно он произвел этот жест очищения, напомнило об одной маленькой, но очень важной детали, которая делает невозможным наш медовый месяц: ПОЛ ПАРЛИПИАНО — ГОМОСЕКСУАЛИСТ.