Книга Реки золота - Адам Данн

— Я устала, — ответила Берти Гольдштейн прерывающимся голосом чуть громче шепота. — Поведешь машину?

Сантьяго повел, помчался, будто черт из преисподней, прямо к экстренному входу больницы Святого Винсента на Седьмой авеню (теперь в который раз меняющей владельца), где пригрозил арестовать двух фельдшеров, если они немедленно не отгонят свою чертову машину от приемного покоя. Крика его Берти Гольдштейн не слышала, она потеряла сознание, едва ее партнер отъехал от здания участка. Сантьяго подкатил прямо к двери, не заглушил мотор и бережно внес коматозную Берти Гольдштейн внутрь (Господи, она ничего не весила, совершенно ничего, даже в полной форме), где яростно поскандалил со стервозной медсестрой, уроженкой Вест-Индии, почти его роста и сложения. Последний раз он видел Берти Гольдштейн лежащей на тележке, которую втолкнули в двустворчатые двери с надписью кроваво-красными буквами «Посторонним вход воспрещен». Потом медленно повернулся, посмотрел на примерно полдюжины сидящих людей с выражением страха и беспомощности на лицах. И, набравшись терпения, стал ждать.

Сантьяго, хотя и смотрел на часы, не знал, сколько времени простоял там, ожидая вестей. Улыбающийся, веселый молодой врач с фамилией Цукерман на именной карточке словно бы материализовался перед ним и сказал с раздражающим добродушием, что количество лейкоцитов в крови у Берти Гольдштейн упало, у нее острая нейтропения, рак в последней стадии, и спросил, не сможет ли он связаться с ее родными. Потом этот веселый молодой врач повернулся к встревоженной паре за спиной Сантьяго, бодро осведомил их, что злокачественная опухоль в печени их пятилетнего сына уже дала метастазы, ничего поделать нельзя, им не следует волновать ребенка, и попросил их пройти в эту дверь. И когда они уходили, доктор Цукерман повернулся к медсестрам за соседним столом.

Сантьяго стоял посреди приемного покоя, держа в огромных руках китель, шляпу и пояс Берти Гольдштейн, совершенно не представляя, какой из бушующих, неистовых эмоций уступить первой. Видел, как минутная стрелка больничных часов совершила полный оборот (однако не мог, а потом не хотел вспомнить, который был час). В какой-то момент он слегка успокоился и сам не заметил, как достал из кармана айфон. В первую минуту получил идентификатор на доктора Марка Цукермана, работающего в больнице Святого Винсента (в раковом центре), во вторую узнал, что веселый доктор ездит на совершенно новом серебристом «БМВ»-купе. Третья, четвертая и пятая минуты прошли в обработке данных, на шестой они были отправлены.

Берти Гольдштейн скончалась меньше чем через месяц. Сантьяго встретился с единственной ее родственницей, какую смог разыскать, неприветливой, вечно ноющей старой девой из Милуоки, безумолчно жаловавшейся на цены, и она сказала:

— Почему, черт возьми, управление полиции не возьмет на себя эти чертовы похороны? Берти лучше всего оставить там. Нью-Йорк — единственное место, где ей жилось не так уж плохо.

Сантьяго дал соответствующие ответы, словно бы исходившие не из его уст; впоследствии ему не хотелось их вспоминать.

Ежегодно в день их первого совместного патрулирования Сантьяго приезжал на широко раскинувшееся кладбище «Новая Голгофа/Гора Сион» в Саннисайде, в районе Куинса, и клал цветы на надгробный камень Берти Гольдштейн (по крайней мере на тот, где ее имя было написано по-английски, читать надписи на иврите он не умел).

После этого Сантьяго слегка сбился с пути. Напивался, путался спьяну с девками. Пару раз устраивал драки (в том числе ту, когда пришедший на место Берти Гольдштейн коротко стриженный молодой гринго[14]с байкерскими татуировками и манерой употреблять слово «жид» оказался без сознания вниз лицом в пятидесятигаллонном мусорном баке). На второй раз он пришел на ужин в родительский дом с ободранными в драке руками, мать взяла в ладони его лицо и произнесла:

— Querido,[15]не знаю, что с тобой случилось, но либо исправь это, что бы оно ни было, либо давай мы поможем тебе это исправить.

Сердитое лицо стоявшего позади нее Виктора сказало Сантьяго все, что ему следовало знать.

Он должен будет образумиться.

Но, как часто бывает у молодых людей, на это потребовалось время.

В третью годовщину смерти Берти Гольдштейн Сантьяго, одетый в парадный мундир, разговаривал с самым безобразным, неряшливым, отталкивающим полицейским, какого видел, с тучным капитаном по фамилии Маккьютчен, откуда-то знавшим о Берти Гольдштейн и привязанности к ней Сантьяго. Маккьютчен бросил его досье на стол, заставленный испорченными остатками всевозможной еды, пристально посмотрел на него водянистыми голубыми глазами, почти утонувшими в складах жира, и заявил:

— Мне нужно, чтобы ты кое-что для меня сделал. Что именно, скажу, когда придет время.

И год спустя, в Декабре, Маккьютчен поручил ему ездить на неприметном такси с пришедшим из спецназа новым добровольцем по имени Эверетт Мор.

— От него слова не дождешься, — объяснил Сантьяго. — Разве что спросишь о чем-нибудь. Он все время читает до самого конца смены. Когда мы на территории, ведет себя как нужно, говорит, если это необходимо, слушает людей и вроде бы подражает им. Возможно, мой начальник потому и выбрал его, он такой… — Сантьяго поискал подходящее испанское слово. — Anodino — неприметный. То есть его не замечаешь. Можно сесть рядом с подобным человеком в автобусе или в поезде — и через пять минут не вспомнишь, как он выглядит.

Виктор как будто обдумывал это, свернув с шоссе к воротам Длинного причала. Сантьяго видел огромный мост, изгибающийся над каналом, ведущим к якорной стоянке порта Нью-Хейвен, на фоне массивных танкеров. Обычно на этом месте он начинал слегка нервничать, хотя причину этого не смог бы толком объяснить. Конечно, то, что они делали, вопиюще противозаконно, и если бы он попался, Маккьютчен, видимо, турнул бы его из полиции, но тут было нечто другое, противящееся в глубине души этой сделке. Словно зрелищу, как одна из опор заполненного машинами моста начинает шататься и на глазах у них рушится.

Виктор поехал по покрытому трещинами и выбоинами Длинному причалу ко второму ряду портовых кранов, потом у будки контролера свернул вправо, к высящимся нефтяным цистернам, за которыми железнодорожные пути как будто бы бессмысленно перепутывались (хотя Сантьяго помнил, как они с отцом в первый раз ездили по этому маршруту почти год назад, и Виктор объяснил, что это одна из самых больших железнодорожных сетей в Новой Англии, перевозящая грузы по всему северо-восточному коридору). Теперь Сантьяго видел склад — бесформенную бетонную коробку, покрытую копотью и граффити, рваный флаг Доминиканской Республики в окне с решеткой означал: путь свободен.

Не было ни звонков по сотовому телефону, ни сигналов клаксоном, рифленая алюминиевая дверь поднялась, и «машина-ниндзя» въехала. В двери приспособленного под контору сооружения появился невысокий коренастый доминиканец в запятнанном комбинезоне и указал им на сложенные решеткой стальные балки, образующие громадный набор полок, где стояли сотни поддонов с упакованным в пленку грузом. Примерно на полпути вдоль этой массы высился старый оранжевый трехколесный кран, а перед ним — укрепленный поднос из прессованного дерева. Поблизости одиноко замер электрический подъемник поддонов.