Книга Толмач - Родриго Кортес

Курбан привстал и совершенно новыми глазами оглядел этот, казалось, так хорошо знакомый срединный мир. Теперь он видел, сколь зыбок и ненадежен здесь каждый камень; всем своим существом чувствовал его слоистую и подвижную, словно туман у реки, суть: стоило взойти настоящему солнцу и подуть утреннему ветру, и он сдвинется и обнажит все, что таилось под ним до поры.

– Спасибо тебе, Курб-Эджен… – прошептал он и заплакал, страшась даже подумать, в каком нереальном, иллюзорном, как сон, мире мог остаться, если бы она его не нашла тридцать шесть лет назад.

* * *

Он собрался в считаные минуты. Спустился в землянку, аккуратно, стараясь не оскорбить ненароком Отхан-Эхе, закрыл единственный, направленный в небо глаз Матери-огня и сложил в заплечный мешок самые необходимые травы.

Затем Курбан после некоторых колебаний снял и с молитвой и причитаниями спрятал в мешок все родовые онгоны[8]праматерей – до двадцать седьмого колена, уважительно сложил и сунул за пазуху посланную ему духами священную карту и прочие бумаги белого начальника и повесил через плечо старое кремневое ружье. И только тогда поклонился каждому предмету святилища, попросил у каждого остающегося онгона прощения за то, что уходит, попрощался, выбрался наверх и старательно замаскировал крышку желтой осенней листвой. Духи были правы: его судьба стремительно изменялась – раз и навсегда.

* * *

Безденежного и вконец растерявшегося Семенова разместили у себя на заставе пограничники – на самом краю Благовещенска. Он просыпался рано утром вместе с очередным нарядом, затем шел к огромной дубовой бочке – умываться, с благодарностью принимал миску овсянки и пил терпкий китайский чай. Затем он гулял вдоль Амура, рассматривая выволоченные на берег полузатопленные реквизированные китайские лодки без весел, а потом садился на ошкуренное бревно у прогретой слабеющим осенним солнцем стены караулки, часами смотрел, как часовой дразнит прутиком посаженного на цепь медвежонка, и вспоминал.

Семенову неслыханно повезло: он оканчивал училище вместе с племянником начальника канцелярии Главного штаба, а потому там – в 3-м делопроизводстве Азиатской части – и начал службу. Нет, он не пытался избежать обычной судьбы русского офицера, но после внезапной смерти отца шестнадцатилетняя сестренка осталась на его попечительстве, и бросить ее одну в огромном, полном соблазнов Санкт-Петербурге Семенов никак не мог. А потом он по-настоящему погрузился в мир военных архивов и осознал, что это и есть его судьба.

Поручик был совершенно очарован этими требующими надзора и постоянной систематизации залежами бесценных документов, ибо каждое, даже, казалось, дотошно изученное историческое событие всегда имело второе, а то и третье, и четвертое дно. Он до малейших деталей узнал, как именно прибывшего с торговым караваном в Пекин в 1654 году Ярыжкина, а спустя двадцать один год и русского посла Спафария заставили пройти унизительный ритуал коу-тоу, что означало признание Великой Россией своей полной вассальной зависимости от Китая.

Он дотошно изучил все обстоятельства обороны Кумарского острога, когда всего-то пять сотен казаков целый месяц противостояли десятитысячной армии китайского полководца Миньаньдали.

Он долго не мог решить, смеяться над этим или плакать, когда вычитал, как нерчинский воевода Аршинский, имевший под началом всего-то сто двадцать три человека, в ответ на предложение имперских властей выдать беглого Гантимура выслал в Пекин десятника Милованова со встречным предложением лично императору Поднебесной – принять русское подданство.

Маньчжурия – эта странная, ни на какую другую не похожая земля десятки раз переходила из рук в руки, становилась предметом торга и уступок, а главное, обильно поливалась кровью. Для двух крупнейших держав того времени на ней словно сошлись небо и земля. Пожалуй, именно тогда Цины, устав от постоянных казачьих набегов, и выстроили свою первую «Великую Китайскую стену» – протянувшуюся на добрую тысячу верст невысокую земляную насыпь с перевязанными ивовыми кольями через каждые полтора метра и трехметровым рвом со стороны России.

Семенов улыбнулся. От конницы эта стена защищала неплохо, но от хода истории? Лет на сто позже мы тоже соорудили подобную укрепленную линию на Алтае, но в итоге Великая Колыванская стена оказалась столь же бесполезна, как и Великая Китайская.

Года за полтора он почувствовал себя настолько компетентным, что порой вступал в споры со старшими офицерами, а однажды, ядовито напомнив, как Россия не вняла настойчивой просьбе огромной, в половину Китая, Джунгарии принять ее в состав Российской империи, даже обратил на себя внимание полковника Энгельгардта.

– Неплохо, поручик, неплохо, – хмыкнул тогда в роскошную бороду Андрей Карлович. – Видно, что недаром время тратите.

Польщенный Семенов зарделся.

– Но в войсках, как я понимаю, вы еще не служили? – лукаво улыбнулся Энгельгардт.

И вот в таких случаях Семенов никогда и ничего поделать не мог: едва он принимался демонстрировать свои нешуточные познания, его опускали на землю именно этим простым вопросом.

Тем не менее с умным и, несмотря на полковничий чин и возраст, напрочь лишенным заносчивости Энгельгардтом он сдружился, и в тот роковой день, когда вся его судьба перевернулась, торопился в гости именно к нему. Семенов поежился: столь ярким было воспоминание.

Он опаздывал: прежде чем отправиться к Энгельгардту на Васильевский остров, ему следовало встретить у Смольного института сестренку. А тут его еще и окликнули, так что когда Семенов врезался на выходе из Главного штаба в грузного мужчину, он даже не понял, что произошло. А потом увидел перед собой эполеты вице-адмирала и потерял дар речи.

– Изв… прошу… ваш… – запинаясь, выдавил он.

– Ваша фамилия, поручик, – мрачно потребовал вице-адмирал.

– Поручик Семенов! – вытянулся он во фрунт. Вице-адмирал, запоминая, оглядел его – сверху донизу – и осуждающе покачал головой.

Тем же вечером Семенов уже знал, что едва не сбил с ног самого Евгения Ивановича Алексеева – начальника эскадры Тихого океана и, что еще хуже, внебрачного сына Александра Второго. А еще через день Семенову без обиняков объявили, что таким, как он, в русской армии не место.

Сначала он не поверил ушам, затем взбеленился и только затем подумал о сестренке – это его и подкосило. С таким трудом устроенная в институт благородных девиц Серафима вошла в возраст, и как ее теперь содержать, Семенов не представлял. Отец, спившийся и пустивший себе пулю в висок артиллерийский капитан, не оставил им ничего, даже собственного дома.

Семенов покорно оставил рапорт на увольнение, сдал оружие и совершенно раздавленный отправился на Невский. Долго бродил, бессмысленно глядя на серые воды стремительной реки, а потом вдруг рядом остановился экипаж, и его окликнули.