Книга Роковой бал - Патрисия Финней

Очень рано утром

Я хотела заснуть, но не удалось. Никак не могу успокоиться и должна все записать.

Сняв с кровати покрывало, я заметила на подушке маленький сверток. Сначала я очень удивилась, кто мог его мне оставить, но потом вспомнила последние слова королевы. Я схватила сверток, поднесла его к свече — и тут же выронила, увидев знакомый почерк. Это писала моя мама год назад. 14 февраля 1568 года, в ночь своей смерти.

Иногда я думаю: как было бы хорошо, если бы в ту ночь я была не собой, спокойно спавшей в маминой спальне, а ангелом! Тогда, милостью Божьей, я сумела бы ее спасти.

Попробую все изложить по порядку; как рассказчик на ярмарке. Может, тогда мне станет легче. Я слышала, что если пересказать то, что тебя мучает, боль стихает, а память перестает сопротивляться и гнать сон.

Моя мама, леди Маргарет Кавендиш, была фрейлиной Ее Величества, смотрительницей королевской спальни, одной из ближайших подруг королевы. 13 февраля 1568 года она ужинала с Ее Величеством (а перед этим зашла в мою спальню и поцеловала меня на ночь, пожелав спокойной ночи).

Неожиданно вошел человек от мистера Сесила, секретаря королевы и сообщил, что прибыло срочное донесение из Шотландии. Тогда королева (она сама мне об этом рассказывала), сказала, что вернется минут через десять, предложила моей маме выпить немного вина, чтобы прошла ее головная боль, и удалилась узнать новости.

А мама налила себе вина и выпила…

Именно в этот момент я и представляю себя ангелом. Я бы влетела в комнату, когда мама взяла бокал в руки, и закричала:

— Не пейте это вино, миледи!

А поскольку мой вид произвел бы на маму сильное впечатление — ореол, крылья и всякое такое, она уронила бы бокал на пол. А потом какая-нибудь королевская канарейка, из тех, что вечно дергают тебя за волосы, подлетела, отпила из лужицы и упала бы рядом, так что все бы немедленно поняли, что вино отравленное.

А потом вернулась бы королева, позвала стражников, и приказала проверить вино. И тогда бы доктор обнаружил в нем смертельный яд под названием горетрав, и королева приказала бы закрыть все входы и выходы и обыскать дворец, и они поймали бы этого гада-француза, подосланного Гизами, чтобы отравить королеву…

Но все случилась иначе. Моя мама выпила вино королевы, и ей стало плохо.

Я смутно помню, как миссис Чемперноун разбудила меня и замотала в свой пушистый халат. Я никак не могла проснуться и идти своими ногами, поэтому она посадила меня на закорки — даже не могу в это поверить, она всегда такая сердитая и колючая! — но все было именно так! — и отнесла в спальню королевы.

Ее Величество убирала со стола перо и чернила, а на ее щеках были слезы. В маленькой подставке курился ладан, но в воздухе все равно чувствовался отвратительный горький запах.

Миссис Чемперноун плакала, я тоже начала плакать, хотя спросонок не понимала, почему. Потом на кровати я увидела маму в расшнурованном корсете. Видимо, ей пускали кровь — одна рука у нее была перевязана. Тут уж я проснулась как следует.

Глаза у мамы были закрыты, лицо восковое, а в углах рта — желтая пена.

— Чума? — прошептала я.

— Нет, Грейс, — печально ответила королева. — Если бы так, от этой болезни можно было бы выздороветь! Думаю, она отравилась ядом, который предназначался мне. Доктор вышел изучить рвоту.

Тут открылась дверь и, завернутый в отороченный мехом халат, торопливо вошел мой дядя, доктор Кавендиш. Он приблизился к кровати с другой стороны, пощупал маме пульс, потрогал лоб, приподнял веки.

Я взяла ее за руку — рука была холодной. Мама умирала, оставляя меня одну. Вот тогда я почувствовала, как это бывает, когда разрывается сердце. Казалось, в груди что-то надломилось, и стало невыносимо больно.

Дядя Кавендиш покачал головой.

— Ваше Величество. — с трудом выговорил он, — это яд. По желтому пятну на ковре ясно, что это горетрав.

Лицо у него было пепельно-серым — дядя очень любил мою маму.

— У меня в кабинете есть безоар и рог единорога… — начала королева.

— Увы, боюсь, против горетрава эти средства бессильны. Уже недолго осталось…

— Я позову священника, — вздохнула королева.

Они говорили тихо, но я все слышала. Я заплакала и взяла маму за руку, пытаясь удержать ее на этом свете.

— Не уходи, — шептала я. — Пожалуйста, останься. Останься, мама…

Но она слишком крепко спала, чтобы меня услышать.

Дядя Кавендиш встал позади меня.

— Ей не больно, — сказал он. — Она уже ничего не слышит и не чувствует.

Конечно, он доктор, ему лучше знать, но я помню: когда я взяла мамину руку, чтобы поцеловать, я почувствовала, как она сжала мои пальцы на прощание. Я поцеловала ее в лоб.

Королева встала рядом со мной на колени, обняла, а я все плакала, так что даже лиф ее платья намок. Потом она начала меня тихонько укачивать, и я поняла, что Ее Величество тоже плачет.

Мама умерла вскоре после полуночи, в день Святого Валентина, 14 февраля 1568 года, и это был худший день в моей жизни. Я была совсем маленькой, когда на королевской службе во Франции умер мой папа, так что я его почти не помню. Но мама… Я не поэт и не знаю слов, чтобы описать это чувство. Просто мир раскололся.

Весь прошедший год все были ко мне очень добры, особенно королева. Она утешала меня, когда становилось особенно тяжело, и пообещала, что никогда не отошлет на воспитание в чужую семью.

Лорд Уорси вызвался быть моим опекуном и заботиться о моем наследстве, пока я не выйду замуж, и этим не займется мой муж.

Дяде Кавендишу было не до меня, он плохо себя чувствовал, по крайней мере, мне так говорили. Я-то думаю, что все это время он беспробудно пил. Дядя всегда очень любил маму, и его подкосило то, что он не смог ей помочь.

Да, они нашли отравителя. Преступника наняли эти гнусные католики Гизы, которые вечно что-то замышляют против королевы. Он пытался скрыться, но в схватке был убит одним из королевских стражников.

Королева была в ярости, а мне было все равно. Даже если б его казнили, как полагается, мне бы от этого легче не стало!

Мама выпила отравленное вино и этим спасла не только королеву, но и Англию от кошмаров гражданской войны. Поэтому ее похоронили в часовне Уайтхолла.

А теперь надо собраться с силами и открыть сверток.

Позже, но так-же рано

Ну вот, теперь в дневнике клякса. Да, я плакала, и все из-за этого свертка. Когда я его развернула, на подушку выпал кожаный кошелечек — там он и лежал, пока я читала мамино письмо.