Книга Новый американский молитвенник - Люциус Шепард

— Господи, что ты со мной делаешь! — прошептала она и поцеловала меня сначала в щеку, потом в лоб.

В следующее мгновение она оседлала меня и задвигалась вверх и вниз медленными, утонченно безошибочными движениями, скрыв лицо за клобуком упавших на него волос. Такая беспримесная страсть даже напугала меня немного. Я искал утешения в сомнении, пытался усомниться в ней и в собственной уверенности, но ничего не получалось. Ее груди колыхались в моих ладонях, бедра перекатывались уверенно и мощно. Я то чувствовал ее всю, каждую клеточку ее тела, то вдруг полностью проваливался в черное звериное забытье, как будто кто-то забавы ради щелкал в моем мозгу выключателем. Потом мне стало казаться, будто я понял язык звезд, окруживших ее своими геометрическими знаками, вспомнил секрет, поведанный мне при рождении, а потом вся моя кровь фонтаном ударила вверх и перетекла в нее, а ее кровь спустилась в меня.

Глава 5

Мне нравилось «Аризонское безумие». Нравилось стоять в прозрачном зимнем свете у витрины с чучелами лягушек, играющих на гитарах-марьячи, и потягивать свой кофе. Нравились корзинки с топазами, агатами и жеодами, нравились стройные ряды кукол работы навахо, нравились гирлянды цветочных ожерелий на стойках витрин, нравились яркие вертушки с открытками, нравились целебные кристаллы-водовороты в гнездышках из пурпурного бархата, нравились коврики с нарисованными на них картами вымышленных кладов, нравились елочные игрушки в виде кактусов. Нравились пожилые туристы-северяне, когда они настороженно входили в магазин, заранее отпугивая продавцов — меня, Терезу или ее помощницу Лианну, коренастую девчонку, вчерашнюю школьницу, — яростным взглядом, в котором читалось «Я просто смотрю», и как они потом подбирались к прилавку и начинали задавать вопросы или закидывать удочки на предмет серьезной скидки на какую-нибудь особенно уродливую безделушку. Большую часть нашего ассортимента мы продавали именно таким пожилым одиноким мужчинам и женщинам, которые платили не столько за вещь, сколько за возможность поговорить с другим человеком, возможно единственную за весь день. Я всегда старался сделать так, чтобы они получили за свои деньги сполна, для чего воскресил давно забытые навыки бармена и вовсю выдумывал истории об этом крае, облачая любую пластиковую дешевку в сверкающий наряд легенды.

Нравился мне и сам Першинг. Нравилось, что в нем никогда ничего не происходит, нравилась его спокойная, не имеющая отношения ни к какой конкретной культуре версия беспорядка, неприметная печать Великого Безумия, которая лежала на всем. Он оказался чуть больше, чем я воображал, население перевалило за четыре тысячи, но в остальном почти полностью соответствовал тому образу, который я себе нарисовал. Витрины магазинов, пыльные улицы.

На выезде из города стояла придорожная забегаловка «Пещера Скотти», неприглядное розоватое здание, на крыше которого красовался громадный валун из уретана. На той же дороге, в паре сотен ярдов дальше по направлению к Финиксу, расположился в окружении утесов участок под застройку, который должен был превратиться в городской район под названием «Ветер пустыни», — но пока это была серия параллельных прямых, нарезанных по указке землемера, между которыми торчал непомерной ширины трейлер в ожерелье из флажков, принадлежавший Роберту У. Кинкейду — цветущему седовласому джентльмену, неизменно облаченному в кричащий спортивный пиджак в клетку и красные штаны с белым ремнем. Как-то вечером Кинкейд пришел к нам в магазин с единственной, как мне представляется, целью: познакомиться со мной и посмотреть, чего я стою, — дело, которое отняло у него всего несколько минут.

— Ну, как тебе у нас, жарковато? — спросил Роберт У. Кинкейд, едва нас представили друг другу.

Он сверлил меня глазами с какой-то поистине собачьей настойчивостью, как будто ему нравилось прикидываться псом и он едва сдерживался, чтобы не пролаять очередную реплику. Когда я согласился, да, мол, климат тут и вправду жаркий, он сказал:

— На крыше моего трейлера прямо хоть гамбургеры жарь. Но, слава богу, у нас есть старые добрые кондиционеры, что скажешь?

— Хвала Иисусу, — ответил я и подмигнул.

Кинкейд потыкал пальцем керамическую фигурку дракона, целый выводок которых пасся на прилавке у кассы. Потом перевел взгляд с меня на Терезу и обратно.

— Ну, что ж, сэр, — сказал он, — всем было интересно поглядеть, кого же Тереза выберет себе в мужья, когда перебесится, потому что у нас тут подходящего парня для нее не нашлось. Но похоже, вы — он самый и есть, а?

По всей видимости, он даже не осознавал, что хамит. У меня закралось подозрение, что именно непосредственность его манер служила главной причиной отсутствия домов на участке под названием «Ветер пустыни».

— Похоже на то, — ответил я. — Мы, правда, не совсем еще перебесились. Еще посходим с ума чуток.

Кинкейд, видимо, не понял и уставился на меня.

— Только что поженились, — пояснил я.

Ухватив намек, Кинкейд поднял бровь и хохотнул. Погладил дракону крылья.

— Ты, говорят, пописываешь.

— Ну, можно и так сказать.

— Не то чтобы я очень любил читать, но помусолить время от времени хорошую книжку не прочь. Взять хоть этого парня, Роберта Ладлема. Вот кто умеет закрутить историю.

Я прямо-таки воочию увидел Кинкейда, который, восседая на толчке в своем необъятном трейлере и сосредоточенно наморщив обычно праздный лоб, царапает что-то на полях потрепанного, с оборванным переплетом, покетбука, в результате чего на свет рождается первое комментированное издание «Идентификации Борна».

Тут он вдруг решил для разнообразия прикинуться Белым Кроликом, перестал лапать дракона, хмыкнул и вытащил часы.

— Пора бежать, — сказал он. — Заходите как-нибудь в «Ветер пустыни», ребята, покажу вам местечко с таким видом… — Он прикрыл глаза и приложил ладонь к уху, словно вслушивался в далекий зов памяти. — Вы просто должны на него посмотреть! Я серьезно. Забегайте.

За первый месяц в Першинге я имел немало подобных разговоров с горожанами и понял, что сам по себе интересую их не больше, чем какая-нибудь бумажка, которую ветром прибило к входной двери. Им любопытно было на меня взглянуть только из-за Терезы. Она, пользуясь выражением Кинкейда, так до конца и не перебесилась. До сих пор она держалась особняком, сопротивляясь всяким попыткам втянуть ее в жизнь городской общины, а потому мое появление, как мне казалось, пробудило в них новую надежду на то, что теперь мы вместе будем участвовать в дворовых распродажах, играть в бинго и напиваться втайне от соседей, то есть станем частью того миниатюрного чистилища, которое они в своем навеянном пустыней безумии именовали жизнью. Похоже, ее независимость лишала их присутствия духа, делала особенно восприимчивыми к негативному суждению, которое она, как им казалось, вынесла относительно пригодности их города к жизни, словно ее одиночное мнение, противореча устоявшемуся взгляду на Першинг как убежище немногих избранных, грозило разрушить массовую галлюцинацию и впустить демонов реальности в их сознание. Покидая наш магазин, они знали, как знал и я, что мое присутствие — это вовсе не та сила, на которую они рассчитывали. Я был еще одной стеной, за которой Тереза могла спрятаться, — возможно, именно ради этого она все и затеяла. Теперь, вместо того чтобы обращаться к ней напрямую, они вынуждены будут говорить со мной. И это их не устраивало. Полагаю, они почувствовали, что и от меня тоже исходят флюиды отчуждения — хотя нарочно я ничего такого не делал, — и скоро нас опять предоставили самим себе.