Книга Одинокая луна в Сарасина. Японские лирические дневники - Дочь Сугавара-но Такасуэ

я не спала, потому что читала, – вдруг послышалось нежное мурлыканье, хотя откуда бы взяться кошке? Я очень удивилась, посмотрела – и это правда оказалась прехорошенькая киска. Я хотела было разузнавать, от кого она могла прибежать к нам, но старшая сестрица решила иначе: «Молчи, никого не нужно спрашивать. Кошечка такая миленькая – возьмём её себе».

Кошка, видимо, очень привыкла к людям и всё время лежала около меня. Мы боялись, что её будут искать, и потому прятали её и держали тайком. Она никогда не ходила на половину слуг, а всё время была с нами, и ела только самую лучшую еду, а от прочей отворачивалась. К нам, сёстрам, она так и льнула, и мы её ласкали и баловали, но когда моя старшая сестрица захворала, и в доме поднялся переполох, я стала держать кошку во внутренних покоях на северной стороне дома, и она ужасно плакала и жаловалась, что я не беру её к себе. Я не видела в её поведении ничего особенного, но вдруг моя больная сестра неожиданно заволновалась:

– Где кошка? Принеси её сюда!

– Зачем?

– Мне приснилось, что эта кошка подошла ко мне и сказала: «Я – дочь Советника, таково теперь моё обличье. Наверное, нас с вашей младшей барышней связывают нити прошлых жизней. Сама не зная отчего, она всегда проявляла сочувствие ко мне, вот я и явилась на некоторое время сюда. Однако в последние дни меня держат на половине слуг, и это очень обидно!» – вот что она поведала, и её жалобы были похожи на плач благородной госпожи, а когда я проснулась – это мяукала наша кошка, да так горестно!

Услышав это, я была очень растрогана, и не отсылала больше нашу кошку в северные комнаты, а заботилась о ней. Однажды, когда я была одна, кошечка села передо мной, и я, гладя её, стала приговаривать: «Так ты – дочь Советника! Если бы можно было сказать господину Советнику, что ты здесь!» Она же, когда я к ней так обращалась, не сводила глаз с моего лица и мелодично мяукала, и пусть это лишь мои выдумки, но с первого взгляда видно было, что это не простая кошка, и она понимает, когда с ней говорят – меня это очень трогало.

* * *

Я прослышала, что в одной семье есть переделанный на лад повестей свиток «Песни бесконечной тоски»[52], но хотя мне очень хотелось на него взглянуть, я не смела высказать своё желание, только в седьмой день седьмого месяца нашёлся повод написать этим людям[53].

Любовные обеты старины…

Сегодня день особенный, желанный,

Волна Реки Небесной плещет и манит

Открою вам и я моё желанье

Всё знать о клятвах дней былых.

В ответ прислали:

К долине Реки Небесной

И наши сердца влекутся –

Свой обычай мы позабудем

И повесть любви печальной

Нынче тебе откроем.

Тринадцатого дня того же месяца вечер был очень ясный, без единого облачка, луна сияла. За полночь, когда все в доме уже спали, мы сидели на открытой веранде, и сестра, отрешённо глядя на небо, спросила меня: «А если бы я сейчас улетела и пропала неведомо где, что бы ты почувствовала?» Увидев по моему лицу, что я напугана, она заговорила о других вещах, смеялась и была весела.

Возле соседнего дома в это время остановилась карета, сопровождаемая глашатаем, и оттуда позвали: «Оги-но Ха! Метёлочка мисканта!» – однако никто не ответил. Устав звать, заиграли на флейте, причём очень искусно, а после этого удалились.

Звуки флейты –

Ты слышишь? –

Совсем как ветер осенний.

Но отчего же мискант

Не шелестит приветно?

Так я сложила, а сестра на это: «И в самом деле!» – и тоже сложила:

Не дождавшись, пока отзовётся

Тот мискант Оги-но Ха,

Флейта звучать перестала,

Мелодию оборвала –

Было в музыке мало чувства!

Вот так мы просидели всю ночь до самого рассвета, и легли спать, когда уже наступило утро.

На следующий год в четвёртую луну, приблизительно в полночь, в нашем доме случился пожар, и кошка, которую мы считали дочерью Советника и так берегли, тоже сгорела. Из-за того, что она, бывало, на зов: «Госпожа дочь Советника!» – тут же являлась и с понимающим видом мяукала, даже отец говаривал: «Очень трогательно, на редкость! Расскажу, пожалуй, господину Советнику…» Мне очень жаль о ней вспоминать, она была такая чудесная!

* * *

Прежний наш дом был просторный, и хоть стоял на отшибе, словно в лесу, зато когда приходила пора сакуры или осенних клёнов, вид был не хуже, чем на склонах окрестных гор. Ни в какое сравнение не шло наше новое жилище: тесно, ничего похожего на сад, ни деревца, – настолько безрадостно, что когда из усадьбы напротив ветер доносил аромат цветущих слив (а там цвели вперемежку и красные, и белые), я без конца вспоминала мой родимый дом, такой привычный и дорогой сердцу:

Ветерок благоуханный

Долетает от соседа,

Им – не надышусь!

Но милей мне другая слива,

Она росла у крылечка…

В тот год, в первый день пятой луны умерла родами моя сестра. С детства меня глубоко затрагивала даже смерть совсем посторонних людей, а тут… Нет слов, чтобы выразить, как я жалела её, горевала, и в каком была отчаянии. Матушка и все остальные находились возле покойной, а я взяла двух маленьких детей, оставшихся после сестры, положила одного малыша справа от себя, другого слева, потом заметила, что сквозь щели ветхой дощатой постройки льётся лунный свет и падает прямо на лицо ребёнка – я знала, что это очень нехорошо, и прикрыла его рукавом, а второго придвинула ещё ближе к себе – и так лежала и думала, думала без конца…

Миновал приличествующий срок, и от наших родственников пришло письмо: «Покойная просила непременно для неё сыскать это, но как мы ни пытались, в то время никак было не найти, а теперь нам один человек это прислал – как жаль…» Вместе с письмом прислали повесть «Принц, который любил мёртвую»[54] – да, поистине, жаль… В ответ я написала им:

Она его так искала!

Вот он, этот «Мертвец»,

Не похоронен в хламе…

Но только зачем – ей,

Чьё тело укрыто мхами?