Книга От Ренессанса до Барокко - Игорь Викторович Долгополов

и гости столицы полтора месяца осаждали Музей изобразительных искусств, и очередь любителей живописи не иссякала ни на минуту. Каждый день от зари до позднего вечера тысячи, тысячи посетителей Моны Лизы ждали встречи с ней.

Встреча. Пятнадцать секунд… Пятнадцать секунд отпущено по строгому регламенту на этот миг.

«Раз, два, три», – отбивает мгновения сердце.

В огромном пуленепробиваемом стекле вижу, как в зеркале, лица людей. Глаза, устремленные к Джоконде. Они дождались. Дождались этого свидания. Долгие, долгие, долгие часы очереди. И вот наконец Она. Единственная, неповторимая.

Джоконда.

Лепет людской. Шепот. Шорох платьев. Тихие шаги. Жадно, нанасытно глядят люди на творение Леонардо.

«Ни одного мазка, – слышу я слова. – Нет мазков. Как живая».

Льется, льется на нас золотистый, теплый свет итальянского летнего вечера. Ни одна репродукция не донесет и тысячной доли очарования, колдовства живописи да Винчи. Сфумато. Неповторимая манера живописца, изобретенная им, требовала небывалых усилий, времени, огромной концентрации воли, расчета, мощи дарования. Это было не просто гениальное умение передавать все волшебство светотени, названное дымкой. Нет, это было нечто более значительное.

Это была новая красота.

Тревожно, немного печально, неотрывно глядит девушка в джинсах на Джоконду. Седой мужчина прижал к груди шляпу и весь вытянулся, устремился к Моне Лизе. Он что-то вспомнил, и я вижу слезы на его глазах… Бинокли. Бинокли. Люди хотят быть ближе к Джоконде. Рассмотреть поры ее кожи, ресницы, блики зрачков. Они будто ощущают дыхание Моны Лизы. Они, подобно Вазари, чувствуют, что «глаза Джоконды имеют тот блеск и ту влажность, какие обычно видны у живого человека… а в углублении шеи при внимательном взгляде можно видеть биение пульса». И они это видят и слышат. И это не чудо. Таково мастерство Леонардо.

Пристально, чуть-чуть устало, мягко, все понимая, глядит на людей Джоконда… Не одна сотня лет прошла с тех пор, как она родилась, стала вечно живой с последним прикосновением кисти Леонардо. Я словно вижу это последнее касание. Нежное прикосновение шелковой кисти. Мастер сам не знал, конец ли это. Он чувствовал уже давно, что Джоконда живет помимо его воли. Он просто боялся расстаться с ней. Потерять часть самого себя. Столько он отдал сокровенного, самого святого, что хранил в самых глубоких тайниках души! Мона Лиза была его плотью. Частью его самого. Ведь он писал «малый мир» – Человека!

Полтора месяца ни на миг не прерывался поток зрителей. Более трехсот тысяч человек встретились с Джокондой. Но, как говорится, всему, даже самому доброму, приходит конец. Наступила пора прощания с Моной Лизой.

Пьер Коньям, директор парижского Лувра, приехал в воскресенье днем в Музей изобразительных искусств имени Пушкина к директору Ирине Александровне Антоновой. Уже на пороге кабинета он был окружен представителями прессы, кино, телевидения. Мы с Дмитрием Бальтерманцем ждали своей очереди. Необычайно деликатно, с каким-то особенным, чисто французским изяществом Пьер Коньям – высокий, стройный человек, очень похожий на знаменитого Атоса, – отказывал всем подряд в одной лишь единственной просьбе: присутствовать завтра, в понедельник, 29 июля 1974 года, на акте передачи Джоконды, когда шедевр Леонардо будет возвращен владельцам.

– Месье – любезно говорил очередному журналисту Коньям, – мы дали слово нашим коллегам в Париже, что не будем пускать никого, никого из посторонних в момент акта передачи Моны Лизы. И пока мы твердо держали свое слово во время всего долгого путешествия Джоконды.

Ведь приемка этого великого шедевра Леонардо не церемония, не торжество, а деловой процесс, требующий полной сосредоточенности и тишины.

Когда я вошел в кабинет к Ирине Александровне Антоновой, у меня был, наверное, не самый веселый вид.

– Я бы хотел показать Пьеру Коньяму публикации нашего журнала, посвященные шедеврам Лувра и других французских музеев, – сказал я Ирине Александровне.

– Где журналы? – спросила Антонова.

Я положил на стол с десяток номеров «Огонька» с цветными вкладками, посвященными творчеству Пуссена, Шардена, Делакруа, Жерико, Эдуарда Мане, Ренуара, Дега, Бурделя, Матисса, Пикассо, со статьями Алпатова, Чегодаева, Прокофьева и других авторов.

Антонова представила меня главному хранителю картинной галереи Лувра Мишелю Лаклоту – плотному, коренастому, энергичному мужчине.

Я рассказал ему о том, что редакции удалось за последние годы довольно объемно и подробно познакомить читателя с шедеврами собраний Лувра и других музеев Франции. Более полусот репродукций было опубликовано на цветных вкладках, и наш читатель получил для своих домашних собраний большую коллекцию репродукций прекрасных творений французских мастеров. Мишель Лаклот внимательно слушал…

Наконец Пьер Коньям вошел в кабинет. Началось обсуждение протокола завтрашней передачи. Установлены точное время вскрытия сейфа-витрины с «Джокондой», час отбытия специальных машин на аэродром и многое, многое другое. Особое внимание уделялось тщательной проверке состояния, сохранности картины после сорокапятидневного пребывания в Москве. Шел серьезный, доверительный разговор. Представители Лувра и нашего музея понимали друг друга с полуслова. Это была беседа друзей, профессионалов, влюбленных в искусство и посвятивших всю свою жизнь служению благородному делу приобщения миллионов людей к прекрасному.

В конце концов все проблемы были решены, и наступила минутная пауза. Коньям подошел к Лаклоту. Тот что-то сказал ему, подвел к столу, где лежали журналы… Через какой-то миг улыбающийся директор Лувра перелистывал «Огоньки», рассматривал цветные вкладки, на которых были опубликованы жемчужины собрания его музея, других коллекций Франции, шедевры французских мастеров из экспозиций Эрмитажа, Музея изобразительных искусств. Он попросил подойти своих коллег и с удовольствием показал им большую репродукцию «Свободы на баррикадах» Эжена Делакруа и потом нашу очаровательную «Жанну Самари» Ренуара. Коньям стал расспрашивать, сколько человек читает и смотрит журнал. Я ответил, что, если каждый экземпляр видят хотя бы пять человек, то, думается, миллионов десять.

– Это великолепно! – воскликнул Пьер Коньям.

Прошу его рассказать нашим читателям о Лувре, Джоконде, московских впечатлениях, о культурных связях.

– Должен признаться, – говорит Пьер Коньям, – что во всем мире шедевры из собраний Лувра и других французских музеев пользуются заслуженной репутацией, но я хочу подчеркнуть, что здесь, в Москве, в Советском Союзе, этот успех имеет особое, символическое значение. Это объясняется тем, что не только между нашими странами, нашими великими народами, но и между нашими культурами, французской и русской, между нашими музеями уже столетиями существует прочнейшая, особая, близкая взаимосвязь. Ведь Эрмитаж и Лувр – музеи-братья. Эрмитаж, созданный не без участия французских философов, послужил как бы моделью для нашего Лувра. Поэтому тот успех, который имела в Москве «Джоконда», стал как бы символом дружбы между нашими странами, народами, исчисляемой столетиями. Пребывание Моны Лизы в Москве – это, если хотите, жест самого высокого доверия народа Франции к народу России,