Книга Прохождение тени - Ирина Николаевна Полянская

том же предвоенном году, что и его модель. Об этом поведала сама Ольга Ивановна и, раздвинув школьной указкой ситцевые шторки, показала мне смуглое аскетическое лицо с неистовыми глазами. Сидя на венском стуле напротив портрета, я ощущала на себе двойной взгляд, устремленный на меня сквозь шторки: как будто сквозь глазницы отца Ольги Ивановны смотрели еще и глаза неизвестного мне художника. Мне хотелось задать ей вопрос относительно этих шторок: зачем они нужны? Но Ольга Ивановна поторопилась закрыть лицо отца и перевести разговор на другое — мы заговорили о книгах, которых у нее было множество.

Это была типичная библиотека, уходящая корнями еще в собирательскую страсть ее отца. Основу ее составляли второстепенные собрания сочинений, растянутые на манер мехов гармони, которые, если ужать их до одного тома, издают бледный звук лопнувшей струны. И этим печальным звуком они лепились к художественной литературе. Стоило взять один томик в руки, как из него сыпались на пол скелетики пижмы, мать-и-мачехи, с щемящим шорохом сгинувших в перегное лета, обрывки газет, в которых, как в стоячих болотцах, клубились испарения какой-то фантастической реальности, уже вступившей в химическую реакцию с текстом самой книги. Стоило одних томов коснуться пальцем, и они легко поддавались, как расшатанный зуб в десне, другие, напротив, было не сдвинуть с места, словно они были связаны между собою мощными силовыми полями.

Я боюсь больших библиотек. Жизнь в постоянном окружении книг представляется мне исполненной тревоги, как обитание по соседству с некрополем. О людях, имеющих большую библиотеку, обычно с почтением говорят: у них столько книг! Эти люди, как и мой отец, относятся с уважением к количеству, им доставляет удовольствие пробегать взглядом по этим клавишам: А. Толстой, Фадеев, Павленко, Серебрякова, Вера Панова... Серо-зеленое глиссандо Золя, бордовое Маяковского, малиновое Ромена Роллана, бирюзовое Бальзака. Собрание сочинений. Звучит внушительно. Я и сама, помнится, авоськами таскала из библиотеки тома Бальзака и Вальтера Скотта, полные авоськи, сквозь ячейки которых, словно руки-ноги поломанных кукол, торчали герцогиня Ланже, генерал Монриво, де Марсе, Камилла де Буа-Траси, Обмани-Смерть, Лилия Долины, — все эти герои, которые, будучи фантомами, уложили меня, как немощную калеку, на диван, чтобы нашептывать мне свои фантастические истории. Огромное усилие понадобилось, чтобы вырваться из их объятий. Не я читала книгу, а книга, как могущественный старец одалиску, подкладывала меня под себя. Я ночевала у нее в изголовье, и я кормила этих так называемых героев своей плотью и кровью, пока не впала в полное умственное и физическое расслабление... Все эти книги, судя по их затасканным корешкам, отнимали сон и у доброй Ольги Ивановны. В разговоре выяснилось, что Ольга Ивановна почти непрестанно читала и перечитывала свои книги, плыла в какие-то дали на продавленном диване с приросшим к руке томиком, развеивая непроглядную ночную тьму светом торшера. Снег ли летел сквозь январскую мглу, томился ли между небом и землею мелкий осетинский дождик, сползали ли с гор лавины, погребающие селения, она читала, роняя на пол сухие, как пепел, закладки.

— Тэсс из рода д’Эрбервиллей... — доверчиво стала перечислять мне Ольга Ивановна своих любимых героев, — Аннета и Сильвия, барон Нусинген, Жан Вальжан, Дерюшетта, кавалер де Грие, граф Лестер, Йорки и Ланкастеры, Бурбоны, Валуа, Гизы...

Я думала о ее глазах — что они видят и видят ли они вообще, мне захотелось подсмотреть, что это за сны она смотрит с прилежностью первой ученицы, что там ей еще показывают, кроме авантюрных приключений, свадеб, смертей... Может, сила ее взгляда такова, что под ним, как под микроскопом, с бешенством инфузорий размножается какая-то недоступная моим глазам реальность? Может, сила ее взгляда такова, что настоящие герои подымаются из книг и живут у нее за стеною, в сумерках неслышно перебегая в другие тома, переложенные июлем, августом, октябрем?..

Когда мы допили чай с плюшками, Ольга Ивановна выложила на стол большую папку с тисненой надписью «Music» и осторожно вытрясла из нее горку засушенных растений.

— Мы с сестрой иногда играем в одну музыкальную игру, которой в детстве научил нас покойный папа, — объяснила она, разбирая свой травяной сор. — И я хочу, чтобы мы с вами сейчас сыграли в нее... Я кладу перед вами растение, а вы называете мне музыкальное произведение, которое оно вам навевает. Ну, для начала что-нибудь полегче. Вот, например, лесной колокольчик... — Она подвинула пальцами к середине стола высохший хрупкий цветок.

— Романсы можно? — спросила я.

— Что угодно.

Мы с Коста почти одновременно произнесли:

— «Колокольчики мои, цветики степные...»

— «Однозвучно гремит колокольчик..»

— А если включить ассоциативное мышление? — не удовлетворилась Ольга Ивановна.

— «Колокола» Рахманинова... — подумав, сказал Заур.

— Ария Марфы из «Царской невесты»... — внесла свою лепту я.

— Молодцы. — Ольга Ивановна подвинула к нам березовую сережку.

— «То было раннею весной...» — сказал Теймураз, поднеся ее к большим и страшным линзам своих очков.

— Четвертая симфония Чайковского... — добавила я.

— И «Снегурочка», — заключил Коста.

Следующее растение было мне неизвестно, и я спросила, что это.

— Мирт, — объяснила Ольга Ивановна, — растет у нас на Кавказе.

— Вокальный цикл Шуберта, — немедленно сказал Коста.

— «Жизель»... — вспомнила я.

— Приятно с вами беседовать, — прокомментировала Ольга Ивановна и выложила на середину длинный листок ивы.

— «Песенка Дездемоны», Россини... — сказала я.

— «Ни слова, о друг мой, ни вздоха...» — подхватил Коста, услышав, что за растение перед ним.

— Наконец, выход розы, — объявила Ольга Ивановна. — Вот ее лепесток..

— «Фонтан любви, фонтан живой...» — быстро произнес Коста.

— «Иоланта»... — добавила я.

— А это? — Ольга Ивановна выложила еловую шишку.

— «Елка» Ребикова... — выпалил Коста.

— «Щелкунчик»... — сказала я.

— Никто еще не приписывал так много Чайковского простому гербарию. Любимый композитор? — иронично осведомился Коста, повернув голову в мою сторону.

— Вас это чем-то не устраивает? — произнесла я.

— В той же степени, в какой самого Петра Ильича не устраивала величественная старуха фон Мекк, — улыбаясь, туманно объяснил Коста, — она желала бы засветиться не только на Четвертой симфонии, но и на всей его музыке. Что поделаешь, узурпаторша! А Петр Ильич в свою очередь узурпировал музыкальные вкусы слушателей. По моим наблюдениям, любители Петра Ильича, кроме него, никакой музыки не признают... Если их спросишь о современных композиторах, то они обычно называют пьяницу Скрябина...

— Очевидно, это ваша