Книга Большие страсти маленького театра - Никита Дерябин

и по примеру автомобильной игрушки-собачки торопливо закивал головой. Директор удовлетворенно прикрыл глаза и, тяжело опершись о подлокотники, поднялся с кресла, которое в свою очередь благодарно скрипнуло. Жлобов двинулся к прихожей и в дверном проеме обернулся. – Мне нужен этот театр, Коля, и если встанет выбор между тобой и им, я даже думать не буду, что мне выбрать. Смекаешь? – Я поджав губы едва заметно кивнул, Череп поправил полы черного пальто и двинулся вслед за шефом, бросив сигаретный окурок на ковер, прямо перед моими коленями, а затем он, остановившись около собранной мной дорожной сумки и сунув туда костлявую руку, извлек паспорт на мое настоящее имя. Хмыкнув, он глянул на меня, сунул документ во внутренний карман пиджака, дверь оглушительно хлопнула.

Я упал на ковер, сдерживать боль не предоставлялось больше возможным, квартиру огласил сдавленный крик.

                     * * *

Спустя три часа я уже торопливо шагал по театральной площади в сторону главного входа в театр. Приняв холодный душ и обработав последствия встречи с сигаретными окурками, я позвонил жене из телефона-автомата, сказав, чтобы она не беспокоилась и командировка задержится на несколько недель. Сам при этом испытывая муки совести, ибо я никогда не лгал Лене, даже по бытовым пустякам.

«Для полноты картины только Жлобова здесь и не хватало. Устроили тут мафиозные разборки, а честных людей используют как расходный материал. Одно интересно, откуда он вообще узнал про приезд Блатнякова в театр и о том, что я собираюсь сматывать удочки в сторону станции метро „Пора домой“. Любопытно». Я подошел к главному входу и дернул ручку. Она не поддавалась. Двери были заперты. В следующую секунду из маленькой бойницы над дверью мне на голову прилетело что-то невероятно тяжелое, повалившее меня на землю.

Что я чувствовал в этот момент, спросите вы? Если я скажу, что только боль, то я слукавлю. Мне стало просто невероятно обидно. За одно утро в моей жизни мне ни разу не угрожали скорой расправой, не пытали и не скидывали на голову… что это? А, отлично, железное ведро с песком. Я его заметил, когда поднял голову в сторону непонятного свистящего звука.

И вот, я вновь лежу на холодном полу у входа в театр, над головой, как в мультиках про зайца и волка, танцуют звездочки, и какие-то непонятные люди обступают меня со всех сторон и куда-то несут. На короткий миг сознание меня покинуло, проснулся я уже в плохо освещенной небольшой комнате, до отказа набитой людьми. Как выяснилось спустя пару минут после прозрения, это была театральная гримерка, а непонятные люди вокруг – сотрудники угорской культуры почти в полном составе. Я лежал на коленях у Ниночки – новенькой симпатичной статистки. Она неторопливо обрабатывала ссадину на переносице перекисью водорода. Дышать было крайне трудно. Чуть позже я понял, что в ноздри мне всунули скатанную вату для того, чтобы остановить кровотечение. Во главе процессии стояла, разумеется, Генриетта Робертовна и улыбалась:

– Эх, промазала, Анька, надо было ему точно по черепушке заехать. А ты только нос разбила. – Фраза эта была произнесена с той степенью ядовитости, что если бы Робертовна могла выделять яд при каждом слове, гримерка бы в нем потонула. Аня Федотова стояла позади всех и виновато пялилась в пол, выкручивая пальцы.

– Андрей Глебович, простите, я не разглядела вас. У меня зрение минус три на каждый глаз, вот я и… простите. – Голос ее был текуч и нежен, да и вся она была какая-то словно из мягкого бархата, странная, стремительная, словно ручей.

«А по тебе и не скажешь, милочка, что ты имеешь хоть какое-то отношение к смерти Зильберштейна. Как коварны женщины, боже мой, первый взгляд всегда так обманчив, как хорошо, что мне с Леночкой повезло». От потока мыслей моя черепная коробка отозвалась новой порцией боли, я тяжело сдержал новый подступающий стон и оглядел всех присутствующих.

– Так, допустим, вы хотели меня убить. Можно узнать мотивы перед следующей попыткой? – отшутился я, глядя на виноватые глаза артистов.

– Да мы и не собирались, это приказ Альберта, мол, забаррикадироваться в театре и никого не впускать и не выпускать. Так и ночуем здесь аж со вчера. – Обычно и без того грустные глаза Валеры сейчас стали и вовсе мультяшными, словно у кота из мультика про Шрека, взгляд его потух абсолютно. Было видно, что он устал, голоден и вообще находится на пике истощения своих физических, умственных и душевных ресурсов. Мне стало его жаль как никогда.

– Ага, забрали вещи, кое-какие продукты, попрощались с близкими и рванули на оборону храма искусства. Ох, это почти как мой дед рассказывал, когда они Сталинград от немцев отбивали, – мечтательно произнес Петрович, гордо ударив себя кулаком в грудь, представляя себя на поле брани. В действительности же никаких боевых заслуг его дед не имел никогда, точно так же, как и Петрович не имел никакой доли героизма, но он очень ценил моменты, когда этот героизм можно было проявить при участии в каком-нибудь сомнительным мероприятии вроде обороны театра.

Я тяжело провел рукой по лицу:

– Знаете что, господа артисты? Если вы угробите меня, то в обороне театра не будет никакого смысла. Попрошу заметить, что я – ваше единственное спасение, и в этой связи я требую начать работу над спектаклем, вот только я приду в себя – и мы сразу же начнем. – Я попытался тяжело поднять голову с колен Нины, череп раскололо новой вспышкой боли, и я вновь упал на очаровательные ноги статистки.

– Вы лежите, лежите, мне не тяжело, – мягко произнесла она, смущенно смотря на меня.

Послышался щелчок зажигалки, все обернулись. Генриетта Робертовна выдвинула кресло в центр гримерной и, фривольно рассевшись, затянулась сигаретой.

– Итак, что мы имеем? Театр в капитальной блокаде. Сегодня с обеда нас со всех сторон обложили ищейки Блатнякова. Трое пытались пролезть в театр через балкон, с которого так неудачно пытался скинуться Альбертик, – там ребятки потерпели поражение, ведь очень трудно цепляться за перила, когда они намазаны жиром. – Асема и Аяла улыбнулись и стукнули ладонями правых рук друг друга в знак хорошо проделанной работы. Генриетта смерила их довольным взглядом и едва заметно приподняла брови. – Следующая партия была не такая умная, они начали выламывать входную дверь, благо в театральном буфете сохранились сорокалитровые кастрюли, а кипятка у нас хоть отбавляй – на пару-тройку месяцев мы точно вывели их из игры с ожогами четвертой степени. Евгенич, Валера, браво! – Лицо Валеры осталось неизменным, и ответной пятерни он Евгеничу не протянул, чем вызвал у монтировщика личную кровную обиду. Новости, произносимые Генриеттой, труппа встречала едва ли не овациями, а я представил себя словно бы героем фильма «Один дома», где смышленый мальчуган вовсю издевается над незадачливыми воришками, но мысли вслух произносить не стал, тем более что когда они появлялись в голове, ее снова раздирало от мучительной агонии. – Что дальше? Продуктов у нас максимум на неделю, приходится распределяться по периметру и постоянно наблюдать за театром со всех сторон на тот случай, если эти недалекие увальни решат нас поджечь, а такая вероятность есть, – подытожила актриса, делая последнюю затяжку и заминая бычок в пепельницу.

– Но зачем им нас поджигать? Блатнякову ведь нужен театр, правильно? – спросила невысокая молодая девушка с темно-коричневыми волосами, стриженными под каре, выразительными глазами и волевым подбородком.

Генриетта грустно усмехнулась, подкуривая новую сигарету:

– Роксана, не тормози, ему этот театр нахрен не сдался, он его снесет и построит тут торговый центр. Так что нам надо чуть ли не сутками наблюдать обстановку. Спать будем по очереди. Карловна и Альберт дежурят у центральной арки, Марго неплохо стреляет, а Альберт умеет громко кричать, так что в любом случае мы услышим в случае чего. Этот дуэт