Книга Кусочек жизни. Рассказы, мемуары - Надежда Александровна Лохвицкая

пойдет в чужое сырье.

О русском искусстве, русской литературе — в особенности о русской литературе — скоро перестанут говорить. Все это было. Нового нет. Работать никто не может. Могут только вспоминать и подводить итоги.

Говорят:

— Помните — я писал… Помните — я говорил…

Вспоминают о своей живой жизни в здешней загробной.

Да и как писать? Наш быт умер. Повесть о самом недавнем прошлом кажется историческим романом.

Там, в Совдепии, тоже не работают. Мы видим по газетам и по рассказам, что в театрах идут все старые вещи.

Остановились. Идем в сырье.

Мне кажется, нашим хозяевам, у которых мы сейчас в гостях, должен иногда приходить в голову вопрос: «Как могут они жить, то есть одеваться, покупать вещи, обедать и ходить в театры смотреть наши развеселые пьесы, когда каждый день приемный аппарат радио отстукивает новые стоны и предсмертные крики их близких?»

Наверное, так спрашивают они себя.

Но мы-то знаем, как мы живем, и знаем, что так жить можем.

Да — едим, одеваемся, покупаем, дергаем лапками, как мертвые лягушки, через которых пропускают гальванический ток.

Мы не говорим с полной искренностью и полным отчаянием даже наедине с самыми близкими. Нельзя. Страшно. Нужно беречь друг друга.

Только ночью, когда усталость закрывает сознание и волю, Великая Печаль ведет душу в ее родную страну. Ведет и показывает беспредельные пустые поля, нищие деревушки, как ошметки — ломаные палки да клочья гнилой соломы, — пустые могучие реки, где только чайки ловят рыбу и обнаглевший медведь, бурый зверь, средь бела дня идет на водопой воду лакать. И показывает пустые гулкие шахты, и тянет душу дремучими заглохшими лесами в сказочные города с пестрыми мертвыми колокольнями, с поросшими травой мостовыми, где труп лошади лежит у царского крыльца — шея плоская вытянута, бок вздут, а рядом, на фонарном столбе, что-то длинное, темное кружится, веревку раскручивает.

И летят по небу черные вороны со всех четырех сторон. Много их, много. Опустятся, подымутся, снова опустятся, кричат, скликают. И не дерутся. Чего тут — на всех хватит!

Хватит сырья.

Как мы праздновали

Думали — будет, как у нас: остановятся трамваи и водопровод, погаснут лампы, повиснут в воздухе лифты, ночью начнутся обыски, а утром известят, что похороны праздничных жертв назначаются через три дня.

И вдруг — сюрприз! Все в порядке.

Вот тебе и 14 июля!

Как-то не верилось.

Выходя на улицу, спросили у консьержа:

— С какой стороны стреляют?

Тот сначала удивился, потом улыбнулся, точно что-то сообразил, и ответил:

— Танцуют? Я не знаю где.

Он, вероятно, думал, что мы плохо говорим по-французски!

Вышли на улицу. Посмотрели. Беспокойно стало, красного много.

— Я, знаете, предпочитаю в такие дни дома сидеть, — сказал один из нас.

— В какие такие?

— Да вот когда такие разные народные гулянья. По-моему, вообще все должны в такие дни дома сидеть.

— Какое же тогда гулянье, когда все дома сидят! Тоже скажете!

— Не люблю я этого ничего. Прислуга вся ушла, обед не сготовлен, трамвай, того гляди, забастует — одна мука. Я уж так и знал! Как это самое гулянье или патриотическое торжество — так, значит, жуй целый день сухомятину, а если нужно куда поспешить, так при пехом.

— А все-таки, — сказала одна из нас, — интересно бы посмотреть, как танцуют на площадях. Мы ведь в первый раз четырнадцатого июля в Париже.

— Уверяю вас, что никто ничего танцевать не будет. Верите вы мне или нет?

— Почему же не будет?

— Потому что, во-первых, жарища, во-вторых, лень.

— Странное дело — столько лет не ленились, а сегодня как раз заленятся.

— Ну вот помяните мое слово. Верите вы мне или нет?

— Однако — долго мы будем посреди улицы стоять? Нужно же на что-нибудь решиться.

— Завтракать надо, вот что.

— Отлично. Я вас поведу в очень интересное место. Верите вы мне или нет?

— Да зачем же далеко идти — тут ресторанов сколько угодно.

— Нет уж, покорно благодарю, отравляться. Сядем в метро и через пять минут будем в чудесном ресторанчике.

— Очевидно, мы не там вылезли. Ресторан должен быть тут сразу налево.

— Да на какой улице-то, говорите толком.

— На какой? Да здесь где-то. Надо спросить… Экутэ! Пардон, мосье, силь ву плэ — ле ресторан. Болван какой-то попался — сам ничего не знает.[21]

— Да чего долго искать — пойдем в первый попавшийся, все они одинаковы.

— Ну нет, я тоже отравляться не желаю. Сядем в метро и через пять минут…

— Да вы нас уж полчаса в метро мотали — куда еще?

— Мы не там вылезли. Верите вы мне или нет? Через пять минут…

— Черт! Ведь был же здесь ресторан! Провалился он, что ли? Знаете что, господа? Вот что я вам предложу: сядемте в метро и через пять минут…

— Ну нет, как хотите, а я больше не ездец. Тут четырнадцатое июля, люди веселятся, музыка гремит, а мы, как кроты, ковыряемся под землей.

— Не хочу.

— Да где же у вас музыка гремит?

— Где-нибудь да гремит же! Ведь четырнадцатое июля.

— Не знаю. Я, по крайней мере, музыки не слыхал.

— Еще бы, когда мы с одиннадцати часов утра из-под земли не вылезаем.

— Даю вам слово, что через пять минут, даже меньше — через четыре с половиной — мы будем в чудесном ресторане. Уж все равно столько ездили — лишний час дела не поправит и не испортит.

— Ча-ас? Как час? Вы говорите пять минут.

— Чистой езды пять, ну да пока сядем, пока вылезем, пока найдем, пока дойдем.

— Ну, господа, чем спорить, уж лучше скорее поедем. Все равно здесь ничего нет.

— Силь ву плэ…

— Да вот же под самым носом какой-то ресторанчик.

— Между прочим, уже четыре часа, так что завтрака мы все равно не достанем. Придется à la carte.

— Ну уж теперь не выбирать. У меня от голода голова кружится.

— Ну и ресторан. Прислуги нет, одна баба с флюсом.

— Ничего, я сейчас закажу.

— Спросите, что у нее есть.

— Кэс кэ ву завэ?[22]

— J’ai mal aus dents, monsieur! [23]

— Что она говорит?

— Не знаю, не разобрал.

— Так переспросите.

— Как-то неловко.

— Ну что у нее может быть — наверное, гадость какая-нибудь.

— Наперед говорю — я этого есть не стану.

— Может быть, у нее ветчина есть?

— Бесполезно спрашивать.

— Одного не