Книга Уроки агенту розыска - Алексей Федорович Грачев

рассматривать…

Желая переменить направление разговора, Николай Николаевич заговорил:

— А вором он стал потому, что никем другим не стал. Учила мать его на скрипке — не вышел талантом. Бросил. Потом в художники решил записаться, тоже бросил. В магазин обувной отдала мать, так прогнал хозяин перед революцией. Потому что знакомой барышне задаром отдал башмаки. Еле еще мать отговорила хозяина — до суда было дошло дело. Парень красивый — любовные связи пошли одна за другой, а на это деньги нужны. Мамаша не графиня, простая провизорша. Один выход остался к деньгам — воровство. Так и пошел. Уже который год скитается по России, а у нас в Окружном суде не одно дело было заведено. Зимой в армию взяли. Даже с месяц в казармах занимался, а как на фронт подготовили часть, так в бега от воинской повинности.

— Вот Гордо я ни разу не встречал, — сказал, разглядывая третью фотографию. — Это откуда-то из Латвии прибыл. Зверяга, душитель такой, что перекреститься хочется от одной физии. Первая рука Артемьева. Про него говорят: убьет человека, перекрестится и скажет: «слава богу, еще одному помог избавиться от мук земных…»

— С виду как мясник, — вставил бородач в шинели.

И верно — длинная шея, на ней маленькая голова с вытаращенными глазами, жиденькая косица темных волос на узком лбу. Плечи узкие, а тело как воздухом надутое — мясистое, пухлое, руки длинные. На Гордо изящный костюм, серая жилетка, галстук с крупным узлом. По жилетке пробегала цепочка карманных часов, в пальцах левой руки дымилась папироса, нога на ноге, Яров смел карточки в грудку и приказал деловым тоном:

— Размножить и раздать агентам. А парня этого, — тут он опять улыбнулся Косте, — надо взять. Образование, поди церковно-приходское один или два года? Научился расписывать свою фамилию и ладно по деревенской жизни?

Костя хотел сказать, что он считался самым грамотным на селе, что не раз его жители просили писать письма на войну своим родным. И что он многое от себя придумывал, потому что родные одно-два слова скажут и больше ничего не приходит в голову. А он писал, что нового в селе, у кого какая радость, у кого какая беда. Письма получались большие.

Но Яров не стал больше спрашивать, а наказал по-дружески:

— Дело в розыске трудное и опасное, учти это, Пахомов. Потому будь зорким, смелым, но и осторожным. Нам каждый агент сейчас на вес золота. Опытные разбежались, как справедливо сказал Семен Карпович, а молодые хоть и фронтовики — неопытные. Ну ничего, мы из молодых создадим кадры советских агентов уголовного розыска, честных, беззаветно преданных революции, бескорыстных, неподкупных. Так что ли, парень?

Удовлетворенный молчаливой и смущенной улыбкой Кости, Яров обернулся к Семену Карповичу:

— Передаю его вам, Семен Карпович. Пусть обязательство милиционера напишет. И на оклад временный, и на питание. И вот что — уже глухо добавил он, нагибая голову, как бычок — приходил вчера рабочий с Государственной махорочной фабрики. Стоял он день назад в вокзале возле касс третьего класса, ждал поезда. Подошел к нему гражданин, стал размахивать палкой, обозвал жидом и спекулянтом. Потом заставил идти в комнату для милиции, обыскал самого, вытряхнул чемодан. Ничего не нашел и даже не извинился…

— Это был я, — тихо и спокойно сказал Семен Карпович. — Это, действительно, жид и спекулянт. Его счастье, что был пустой на этот раз. Прикинулся он вам чистеньким вроде водички из колодца. А посмотрели бы, что у него я нашел прошлой весной в солдатском австрийском ранце…

— Я не знаю, что у него было в ранце, — нетерпеливо прервал Яров, — я знаю одно: вы оскорбили достоинство гражданина молодой Советской республики без всякого основания. Это уже равняется с преступлением по должности…

Увидев сдвинутые непримиримо брови Семена Карповича, вздохнул огорченно. Закончил, махнув рукой:

— Поймите на будущее, Семен Карпович, чтобы не было жалоб. А пока можете быть свободны…

Когда вышли в коридор, Николай Николаевич с виноватой улыбкой посмотрел на Семена Карповича:

— К фотографиям-то какие-нибудь следы бы…

Семен Карпович усмехнулся, выпятил капризно нижнюю губу:

— Фотографии ладно. Повеселил меня начальник: спекулянта в гражданины произвел, да и насчет Мамы-Волки распелся. Будто его можно в люди вывести, в артисты. Такого как Мама-Волки, — прибавил уже строго и убежденно, — одна могила выведет в люди…

7

В узком переулке, зажатом каменными стенами старинных домов, накрытом, словно платком, тенью высоких и массивных церковных ворот, колыхался, смеялся, кричал, плакал Толкучий рынок. Он смотрел на Костю глазами женщины в ночном чепце на голове, мужика с опухшим лицом, мальчишки с разноцветным тряпьем на руках, тонких, что палочки, парня на костылях с матросской рубахой на шее, старика с балалайкой, по струнам которой время от времени тенькал пальцами, сухими и дрожащими, фабричного с зажигалками, поблескивающими тускло, как патроны…

Рынок дергал его за рукава пиджака, тискал, совал в бока локти, давил ноги, сжимал грудь, так что захватывало дыхание. Он дышал в лицо воблой и сивухой, нафталином и духами, колесной мазью и керосином. Он умолял, звал, приглашал, сулил златые горы, едва не падал на колени…

Кричала женщина, быстро, по-птичьи, ворочая черную, то ли от грязи, то ли от загара, шею.

— Кофточка шелковая с заграничной прошивкой. Красота. Четыреста рублей.

За ее спиной бубнил старик:

— Махорку на хлеб… Кому махорку на хлеб…

Выплыло из толпы желтое лицо китайца-солдата в обмотках на ногах. Скалил зубы, такие желтые вроде бы как и лицо:

— Сахар нада? Сахар нада?

Мелькали перед глазами драные пиджаки, кепки, туфли бронзового цвета, залатанное тряпье, ярко сверкающие броши, камни, браслеты.

— Четыре с полтиной за сапоги… Четыре с полтиной…

— Что дешево больно?

— Охо-хо-хо… Ну, и недотепа. Четыреста пятьдесят значит. Иль из Турции приехала?

Еще один торговец преградил дорогу Косте, пробиравшемуся сквозь толпу вслед за Семеном Карповичем. Глаза злые и мутные, как у пьяного, под пиджаком голое костлявое тело, на ногах опорки, а в руках лаковые полуботинки.

— Эй, парень, махорки не имеешь?

— Я не меняю, — отозвался Костя.

Мужик — то ли он и правда пьяный был здорово, то ли умом тронутый — взмахнул лакирашками, закричал:

— Чего ты тогда, толсторожий фрайер, здесь шманаешься.

Кто-то в толпе сказал, вроде как с завистью:

— Разодет парень. Из властей, может кто? За губернатора может?..

— Не-е, — с ленцой отозвался еще один голос, — из сыскного, пожалуй. Тот что попереди с губой-то выдернутой — точно из сыскного. Ну, а этот знать с ним, в щенках ходит…

Лицо говорившего круглое сытое и улыбающееся миролюбиво, даже как-то подобострастно. Костя отвернулся, рывком раздвинул толпу, удивительно легко расступившуюся на