Книга Забытое слово - Оксана Николаевна Виноградова

переходила на крик, и все узнавали о том, что это с папой можно повеситься, что он художник от слова «худо» и верит в летающие тарелки, которые, как мама надеется, когда-нибудь заберут его к чертовой матери. Я в такие минуты сидела, заткнув уши указательными пальцами, а Даша плакала. Иногда семейные разборки настолько выбивали меня из колеи, что даже привычные средства успокоения: кино, книги – не помогали. Да и книги, и кино в кинотеатрах стали такими, что наполняли кровь адреналином. Проституция, наркотики, мафия… Оказалось, у нас это все есть чуть ли не в соседней квартире. То ли дело раньше: сказки, индийские фильмы… да хоть «Рабыня Изаура», которую толком посмотреть не дали. К счастью, ее позже повторили. Наверное, по просьбе трудящихся. Кстати, телевизионные программы становились гораздо разнообразнее, чем в годы моего лучезарного детства. Так, по вечерам папа обязательно смотрел программу «Прожектор перестройки», где вещали об экономическом расцвете после реформ и показывали счастливые лица тех, чья скотина давала огромные удои. После «Прожектора» выходили в эфир «600 секунд», где ведущий, брызгая от негодования слюной, описывал найденные расчлененные трупы, значащиеся в милицейских сводках, и толсто намекал на мафию, захватившую власть. Около полуночи пускали программу, где транслировали забастовки трудящихся и доставалось всем политикам (гласность!). Увы, программа пожила недолго: ее инициатору неизвестные всадили пулю между глаз.

Правительство провозгласило переход к рыночной экономике, очертив курс на демократизацию общества. Что стояло за этими словами, мало кто понимал. Демократию расшифровывали как полную свободу – делай «что хошь», а рынок – как «поезд в капитализм со звериным оскалом». А про гласность кричали и депутаты, и пьяный мужик, матюгающийся при детях. Мели, Емеля, твоя неделя! В основной своей массе люди понимали гласность примерно так же, как и Небодаева: «говорю что думаю», – забывая, что иногда полезно сначала подумать, а потом говорить.

Везде ругали правительство и Горбачева, все стали нервными; ежедневно происходило что-то из ряда вон выходящее.

В нашем подъезде скончалась бабулька: оказалось, ее, ветерана Великой Отечественной войны, обделили гуманитарной помощью, пришедшей из Германии. Вопиющая несправедливость поразила ее в самое сердце.

А у соседей через два дома от нашего прорвало канализацию, и целую неделю все нюхали амбре. Жители злополучного дома ходили с плачущими лицами по всем инстанциям, укоряя нас, соседей, за бездействие.

Как-то раз, проходя мимо недавно построенного «Полета», я лицезрела драку. В тот день в кинотеатре проходила «встреча общественности с религиозными деятелями города и области». Заодно показывали фильм «Воскресный день в аду». Не знаю, как связаны драка, встреча и фильм, но фильм, наверное, интересный.

В довершение ко всему в пристройке рядом с тем же «Полетом» открыли «цех по обработке мраморных и гипсовых плит». Пыль оттуда полетела такая, что пройти рядом без противогаза или на худой конец без респиратора было невозможно. Это обстоятельство, вероятно, кого-то так достало, что пристройку вскоре подожгли, и «Полет» не сгорел только чудом.

В головах людей путались понятия, принципы и, самое главное, – уничтожалась главная идея, ради которой существовала нация. Статью Конституции о «главенствующей роли КПСС» отменили, «мир во всем мире», о котором говорили девочки Саманта Смит и Катя Лычева, вроде настал: в США перестали видеть противника. Люди получили возможность сравнить жизнь ТАМ и ЗДЕСЬ, и увидели, что капитализм не так ужасен, а социализм не так хорош. Более того, многие захотели жить, как ТАМ, взяв за основу заманчивую идею – деньги. Но деньги шли в руки избранным…

Большинство людей уже не только не мечтали о светлом будущем, но и переставали верить в завтрашний день. Утонувшая советская подводная лодка с атомным реактором волновала людей куда меньше, чем цена на хлеб, пока незаметно, медленно, но верно поднимавшаяся каждый день.

Жить становилось все хуже. Кого винить?

Крайние нашлись. Это были те, кто жил рядом, но чем-то отличался: внешностью, языком, обычаями… национальностью, в конце концов.

Еще в 1987–1988 годах республики стало лихорадить. Советская дружба рушилась. Армяне устроили резню азербайджанцам: около трехсот азербайджанцев было зверски убито, среди них женщины и дети. Около 250 тысяч азербайджанцев, курдов, русских было изгнано из Армении. И даже когда Божья кара настигла армян, обрушив на них землетрясение, где погибло более 25 тысяч людей, армяне не вразумились. Но азербайджанцы не остались в долгу: в январе 1990-го они устроили двухдневный погром, соревнуясь с недругами в жестокости. Советская армия ввела в Баку войска.

Все чаще раздавались антисоветские лозунги в Тбилиси и выяснялись отношения в республиках Советской Прибалтики, все чаще можно было услышать разговоры о том, что нас, русских, притесняют. У кого родня, у кого просто знакомые, жившие в других республиках, стали вдруг возвращаться на родину. Они называли себя «беженцами» и с ненавистью рассказывали о ранее дружественных народах. В свою очередь, в городе подымалась волна неприязни ко всем «нерусским», а в первую очередь – к «лицам кавказской национальности». Они торговали на рынках дорогими фруктами и клеились ко всем русским девочкам. Наступила фаза тревожного ожидания, нарушаемая редкими вялыми стычками «на почве национальных конфликтов».

Стычки эти – обычно избиения поздних прохожих, у которых вдруг оказывался слишком загорелый цвет кожи или разрез глаз не соответствовал стандартному. Так, сильно избили одного щупленького мужчинку, который, как оказалось, с детства жил в нашем городе и усыновил вместе с женой десять русских детей.

– Смотри, шатаешься вечерами, – сказала как-то мама моему отцу, – а ведь ты мордвин. Нерусский!

Папа засмеялся:

– Я же паспорт всем не показываю. Внешность – русская, фамилия – тоже. Между прочим, мать моя – чистая русская, а отец – наполовину русский, наполовину мордвин. Так что я мордвин на одну четверть.

– Значит, я – на одну восьмую? – вмешалась я. – И в паспорте мне могут написать, что я мордвинка?

– Если ты этого захочешь.

– Тогда я захочу.

– Еще чего! – набросились на меня оба родителя. – Не вздумай! И другим поменьше болтай.

Я радовалась, что вызвала их раздражение на себя, и, естественно, ничего не болтала, искренне волнуясь за папу, когда он пропадал дольше обычного. Повод для волнения был: один раз папу ударили по лицу и вырвали сумку из рук, едва он вышел из проходных стройтреста. В тот день выдавали зарплату.

Впрочем, избить могли и просто так, «пар выпустить». Потому что почти прекратились по городу обычные милицейские патрули: бензин милиции выдавали по норме, и сверх нее взять было неоткуда. Телефонные автоматы на улицах в лучшем случае просто не срабатывали, в худшем – тоскливо краснели с вывороченными трубками.

В автобусах ездить можно было,