Книга Искусство и религия (Теоретический очерк) - Дмитрий Модестович Угринович

сопровождения [1].

[1 MalinowsckiB. Magic, Science and Religion and other Essays. Glencoe, 111., 1948, p. 14,115-116.]

На основании этих фактов Б.Малиновский пришел к правильному в общем выводу, что „мы находим магию там, где присутствуют элементы случая, а также весьма широко распространены эмоциональные колебания между надеждой и страхом" [2].

[2 Ibid., p. 116.]

Итак, мы можем констатировать, что между трудовой, производственной деятельностью первобытных людей и их магическими верованиями и обрядами существует тесная связь. Но это связь специфическая. Магия как бы восполняет с помощью иллюзий трудовую деятельность первобытных людей там, где последняя слаба, ограничена в средствах, не может постоянно обеспечить требуемый результат. Магия выступает как мнимый „эрзац", псевдозаменитель реальных средств воздействия на природу, она паразитирует на трудностях человеческой борьбы за существование. Следовательно, социальная потребность, породившая магию, принципиально отлична от социальной потребности, породившей зачатки художественного творчества. Если в ходе анализа социальных истоков искусства мы пришли к выводу, что они коренятся в свободной творческой деятельности людей, в развитии их способностей, умений и знаний, то истоки магии (и религии в целом) следует искать в ограниченности человеческой практики, в несвободе людей, в их зависимости от господствующих над ними стихийных сил.

Таким образом, социальные потребности, породившие искусство и религию, различны. Однако мы часто сталкиваемся с фактами, говорящими о том, что в первобытном обществе магия и искусство сливались и переплетались. Это слияние и переплетение происходило в обрядах, к анализу которых мы и обратимся.

Первобытный обряд как синкретическое, полифункциональное явление

Обряд, как уже было показано выше, возникает непосредственно из трудовой деятельности. Первоначально члены первобытной общины как бы воспроизводили охоту, имитируя, с одной стороны, повадки зверя (либо с помощью его изображения на песке или на стене, либо обряжаясь в его личину), а с другой - действия охотников, которые необходимы для добычи этого зверя. Однако такого рода действия не были простым повторением охоты: они становились символами, которые выражали и радость людей в связи с их удачной охотой, и их уверенность в том, что подобные действия обеспечат успех охоты в будущем. Первые охотничьи обряды с самого начала включали в себя и зачатки эстетического отношения к миру.

В. Шерстобитов высказывает интересное предположение, что охотничий обряд возник из танца, в котором в эмоционально насыщенной форме охотники рассказывали сородичам об удачной охоте, изображали ее эпизоды, а первые рисунки животных (на песке, на глине и т. п.) возникли как раз в процессе такого рассказа о прошедшей охоте, они как бы служили наглядной иллюстрацией к пляске-спектаклю, рассказывающему об этом смертельно опасном, но жизненно важном для первобытной общины предприятии [1].

[1 См.: Шерстобитов В. У истоков искусства, с. 102-103.]

Можно предположить также, что подобная эмоционально насыщенная пляска-рассказ повторялась после каждой удачной охоты, что в конце концов сформировало веру первобытных людей в магическую силу самой пляски, обеспечивавшей якобы обильную добычу. Так, по-видимому, сформировался первый магический обряд овладения добычей. Эмоционально-экспрессивные действия, первоначально служившие средством сообщения о реальных событиях и одновременно выражавшие радость общины по поводу удачной охоты, постепенно превратились в действия-символы, главный смысл и назначение которых состояли в магическом обеспечении удачной охоты в будущем.

Бизоны. Альтамира

Однако даже вполне сформировавшийся обряд никогда не выполнял только одной, магической, функции. Он представлял собой полифункциональное, синкретическое образование, которое выступало формой реализации сразу нескольких социальных потребностей. Помимо удовлетворения потребности в иллюзорном восполнении практической слабости первобытных людей (эта потребность реализовалась в вере в магическую, сверхъестественную силу обряда), обряд удовлетворял их познавательную, эмоционально-экспрессивную, учебно-воспитательную и эстетическую потребности. В охотничьем танце, в изображениях и масках, которые были его компонентами, по свидетельству этнографов, очень точно фиксировались особенности поведения зверей, их повадки. В обряде тем самым находила свою реализацию практическая потребность познания особенностей животных - объектов охоты - и передача этих знаний новым поколениям. Далее. Многие охотничьи обряды включали в себя поражение участниками танца изображения зверя копьями или дротиками. Подобные действия не могли не упражнять умение, силу и ловкость охотников и служили тем самым своеобразным способом практической подготовки к охоте. Эта сторона обряда выступает особенно ясно в тех случаях, когда подобные ритуалы практиковались подростками и юношами и включались в состав инициации (т. е. обрядов, знаменовавших переход подростков в состав взрослой мужской части общины). Многие свидетельства этнографов и археологов говорят о том, что охотничьи ритуалы в этих случаях были особым способом обучения молодежи приемам охоты. Немаловажную роль играли первобытные обряды и как форма проявления эмоций, как способ эмоциональной разрядки. По мнению многих антропологов и археологов, первобытный человек был существом гораздо более эмоциональным, чем человек современный. Это вполне объяснимо. Первобытный человек гораздо чаще, чем современный, попадал в кризисные ситуации, грозившие ему гибелью. При недостатке информации о причинах, создававших подобные ситуации, бурное эмоциональное реагирование на них было неизбежным. Бурные эмоции вызывал и успешный выход из подобных ситуаций. Чувства радости и торжества в этих случаях носили аффективный характер и требовали двигательной разрядки. Обряды выступали как способ реализации этой разрядки.

Наконец, в обряде удовлетворялась и зарождавшаяся эстетическая потребность первобытных людей. Обряды органически включали в себя компоненты как изобразительного искусства (рисунки, скульптуры зверя, его маски), так и танцевально-музыкального. Археологические данные свидетельствуют о том, что значительная часть гравюр и рисунков животных на стенах пещер, а также их скульптурные изображения использовались первобытными людьми в процессе их обрядовых церемоний. В пользу этого вывода говорит тот факт, что большинство палеолитических изображений найдено в самых потаенных частях пещер, в залах, лишенных естественного освещения, причем доступ в эти части пещер крайне затруднен многочисленными естественными препятствиями [1].

[1 См.: Окладников А. П. Утро искусства, с. 71-72; Формозов А. А. Памятники первобытного искусства на территории СССР. М., 1980, с. 55-56.]

По мнению А.П.Окладникова, магическим предназначением палеолитических рисунков объясняется, вероятно, и необычное их переслоение: рисунки нередко налагаются друг на друга так, что образуют трудноразличимое переплетение линий [2].

[2 См.: Окладников А. П. Утро искусства, с. 64.]

Первобытных художников, очевидно, интересовал не столько результат изобразительной деятельности, сколько сама эта деятельность, которая имела не только художественное, но и магическое значение, и некоторых пещерах особенности изображений не оставляют сомнений в том, что они использовались в процессе обрядов. Так, например, в пещере Монтеспан (Франция) были найдены остатки трех скульптур, которые изображали пещерных львов. Шея и грудь одного льва были испещрены следами дротиков и копий, другие две скульптуры были почти целиком разбиты, очевидно, в результате поражения их копьями