Книга Вы. Мы. Они. Истории из обычной необычной жизни - Александр Добровинский

В ночь перед вылетом ко мне приехала Соня, жена Толика. Соня до четырнадцати лет жила в Одессе, а после четырнадцати с Кацманом.

– Саша! Мне кажется, у моего мужа кто-то есть, и он мне изменяет. Вот уже больше месяца он сидит в Израиле около этой старой грымзы и шлет мне эсэмэски, что все будет скоро в порядке. Я не верю, и у нас дети. Скажи мне правду, какой бы она ни была. Даже если она страшная, и ей восемнадцать лет. Мне нужно знать, пожалуйста!

От волнения Соня постоянно грызла мацу и ногти.

– Послушай! – ответил я. – Стопроцентная гарантия: его, кроме родной тети, в Израиле ни одна женщина не интересует… Он к ней слишком привязан, так что успокойся.

Соня вздохнула и пошла в нашу гостиную вылавливать мелких Кацманят, играющих в футбол моим коллекционным фарфором.

Фарфор было жалко, но Кацманы являлись частью моего детства и молодости. Как и Толику, я должен был им все простить.

А тетю Розу с чемоданами я практически уже любил. Конечно, не так, как мои дедушки, и даже не так, как ее племянник Толя, но все-таки…

Прекрасная Мери не знает стыда

Она любила меня безумно, сильно, очень по-своему, как никто другой, беззаветно, преданно и до последнего вздоха, как любит собака своего хозяина, а старый слуга из книг XIX века – своего шалопутного барина.

Когда мы начали жить вместе, мне не было еще и тридцати. Она родилась под Лондоном, в довольно небогатой семье и в свидетельстве о рождении была так и записана – MASHA.

Маша сломала все мои подготовленные к ее приезду в Париж лозунги, речи и наставления в первый же вечер. От моего желания доказать ей, что в этой квартире у каждого должны быть своя спальня и своя кровать, не осталось практически ничего. Руины. Через полчаса, после того, как я засыпал, она бесцеремонно залезала ко мне в постель, а еще через пять минут все мои аргументы бесследно исчезали. Постепенно она становилась хозяйкой дома, без которой я уже не мыслил своего существования. Я принял это с радостью подкаблучника, готового пойти на все ради спокойствия и тишины. К тому же Маша была безумно ревнива. Единственной женщиной, которую она более-менее приняла, была приходящая два раза в неделю горничная. И то… Любая другая особь женского пола встречалась внешней английской холодностью и скрытой колониальной агрессией. Причем возраст гостьи не имел значения. Что же касается меня, то я находил это забавным и не злился на Мэри. На нее просто нельзя было злиться. По крайней мере, у меня не получалось никогда. Те редкие случаи, когда мне приходилось делать ей замечания или выражать свое недовольство чем-либо, моментально оканчивались гробовой домашней тишиной и самыми грустными глазами на свете, полными слез, из правого угла дивана – места, где обычно сидел я, иногда посматривая телевизор.

Единственное, что омрачало наши ночи, это то, что Машка безумно храпела. Ее рулады сотрясали стекла окон, и, казалось, даже соседи посматривали на меня с тихой ненавистью. Я боролся с этим явлением как мог. Бесполезно. Не помогало ничего. Просьбы, ночные поглаживания, пинки – все это было впустую. Один раз она довела меня своим храпом до такого состояния, что я укусил спящую красотку за ухо. Маша взвизгнула от неожиданного пробуждения. Она, по-моему, все поняла, встала и, обидевшись, ушла в другую комнату. Два дня мы не разговаривали. Нет, мы, конечно, выполняли свои обязанности принятого в социуме общежития, но без какой-либо коммуникации с обеих сторон. Маша храпела в соседней комнате две ночи подряд и наслаждалась своей моральной победой. На третий день я демонстративно не пришел домой ночевать, а утром застал ее в моей кровати снова. Это было очень трогательное зрелище, и мы простили друг друга.

В четверг позвонил Толя Кацман – еврей-тысячник. Так, во всяком случае, его называла моя мама: один еврей-идиот на тысячу умных. И если с годами люди умнеют, то с моим другом детства происходил эффект Бенджамина Баттона: с возрастом он тупел в геометрической прогрессии.

– Привет, гхений! Ты можешь хоть раз в жизни помочь мне заработать пару копеек в иностранной валюте? Я в Монако. Не завидуй, мне здесь плохо. А теперь не радуйся, потому что тебе поплохеет тоже. Придурок пустил меня пожить на пару недель в свой апартамент. У него здесь антиквариата, как грязи на Привозе после закрытия. Вот я и подумал пригласить сюда одного клиента и продать ему в этом антураже пару музейных экспонатов. Лично моих и из моего музея – яйцо Фаберже и шедевр Репина. Покупатель – лошадиный ветеринар из Германии. Ты знаешь, что у лошадок социальное обеспечение в пролете, поэтому кони-звери и их хозяева расплачиваются в основном наличманом. А его тоже надо куда-то девать. Так почему же не купить прекрасного Репина «Буралки в спортзале»?

Мне показалось странным, что придурок Моня пустил Толика пожить несколько дней у себя: Соломон Пишхенгольц был известным в эмиграции спекулянтом, которого не любили все остальные спекулянты, кроме Кацмана. Кацман его ненавидел, но терпел и подобострастничал, так как Соломон брал у него фуфло на продажу. Подделки тонули в массе серьезных вещей. Все, что было настоящим, не продавалось никогда, иначе весь смысл торговли фуфлом пропадал.

– А при чем здесь я?

– Я же тебе объясняю. Должен прийти клиент, а мне надо срочно уехать на два дня. А он придет без меня. И кто ему что объяснит, если не ты? Не ломайся, как маца на Пасху, приезжай помочь другу детства.

– Но я с Машей.

– Шо ты таскаешь везде эту страхолюду?

– Немедленно извинись перед Марией. Немедленно!

– Хорошо, хорошо, она красавица. Уже договорились. Но я должен тебе все объяснить: как, что и почему. А самое главное – куда и зачем.

Лена должна была к концу недели получить отпуск и переехать на какое-то время ко мне. Но Маша… Маша являлась тем фактором, который никаким образом нельзя было игнорировать. Я был влюблен в Лену Мозер и не мыслил себя без Маши. Оптимальный вариант свести их вместе на нейтральной территории зрел в моей голове давно. Пусть они разнесут мебель, фарфор и коллекции не в моей парижской квартире. И неизвестно, кто из них двоих окажется победителем: еврейская хулиганка с Лиговки или молчаливая английская бульдожка, воспитанная московским интеллектуалом во Франции. Поживу сам два дня на квартире у придурка и три-четыре дня с девочками в гостинице. Отдохнем и свыкнемся.

– Только со своей кривоногой Машей надо заходить и выходить в дом в определенные часы. Там с собаками нельзя. Консьержа нет с восьми до десяти утра и с семи до девяти вечера. Запомни. В это время ты можешь с этой вислоухой шнырять туда и обратно.

В восемь тридцать утра, припарковав машину и сделав все свои дела в садике напротив дома, мы с Машей спокойно зашли в очень красивый мраморный подъезд в зеркалах и вознеслись на седьмой этаж в малюсеньком, но бесшумном лифтчике.

Это был настоящий музей фуфла. Оно висело, лежало и стояло повсюду и даже в туалете. Придурок Моня, куратор музея, расположил вещи по довольно забавной системе. Например, на одной стене гостиной было море ужасающих подделок, а в середине несколько вкраплений очень хороших икон XV–XVI века, сделанных в прошлом году. В столовой было все наоборот: качественные аферы разных жанров соседствовали с катером «Ракета» на подводных крыльях на фоне Останкинской башни с подписью «Айвазовский». Нам с Машей ничего не понравилось. Вообще ничего, кроме вида из окна. Собака пошла дальше обнюхивать наше временное жилище, а я стал рассматривать товар для немецкого коновала.