Книга Литературный призрак - Дэвид Митчелл

У Такэси тоже имеется свое личное пространство. Это ночная жизнь. Клубы, бары и женщины, которые водятся там.

Есть множество других пространств такого же рода. Все вместе они образуют еще один Токио, только невидимый: он существует лишь в нашем сознании, сознании его обитателей. Интернет, комиксы, голливудское кино, апокалиптические секты — это все «углы», куда человек может забиться, чтобы почувствовать себя отдельным, то есть индивидуумом. Иные с ходу начинают вам рассказывать про свой «уголок» и тараторят без умолку весь вечер. Другие хранят свой «уголок» в тайне от чужих глаз, словно садик высоко в горах.

Люди, которые не смогли найти себе прибежища, бросаются в конце концов на рельсы подземки.

Мое прибежище — джаз. Джаз — самый прекрасный из всех «уголков» на свете. Краски и чувства там рождаются из звуков, а зрение ни при чем. Ты становишься слепым, но видишь больше. Вот почему я работаю в магазине у Такэси. Только об этом никогда никому не рассказываю.

Звонит телефон. Мама-сан.

— Сато, дорогой, Акико и Томоми подхватили этот жуткий грипп, который гуляет по городу, да и Аяка еще не оправилась, — (Аяка сделала аборт на прошлой неделе.) — Поэтому я сама открываю бар. Придется пойти пораньше. Ты сможешь где-нибудь пообедать?

— Мне восемнадцать уже исполнилось! Я смогу где-нибудь пообедать, что за вопрос!

Она смеется своим каркающим смехом.

— Ты славный мальчуган! — И вешает трубку.

Настроение — как у Билли Холидей. Я имею в виду «Леди в атласном платье», которую она записала после дозы героина и бутылки джина за год до смерти[5]. В голосе — обреченные ноты осеннего гобоя.

Интересно, что сталось с моей настоящей матерью. Не то чтобы я сгораю от любопытства. Толку-то сгорать. Мама-сан сказала, что ее депортировали обратно на Филиппины и запретили приезжать в Японию. Но иногда, очень-очень редко, я думаю о ней — где она сейчас, что делает и вспоминает ли обо мне.

Мама-сан сказала, что, когда я родился, моему отцу было восемнадцать лет. Теперь мне столько же. Его, конечно, выставляют жертвой. Этакий невинный мальчик, которого соблазнила коварная иностранка — сцапала, как акула, чтобы заполучить визу. Ясно, что правды я не узнаю, если только не разбогатею и не найму частного сыщика. Думаю, у семьи моего отца водятся денежки, если он в моем нежном возрасте мог ходить по хостесс-барам, а потом выйти сухим из этой скандальной истории. Интересно знать, какие чувства они с матерью питали друг к другу, если питали.

Он заходил однажды. Сто процентов — это был он. Крутой мужик лет под сорок. Ботинки на толстой подошве, темно-коричневая замшевая куртка. Серьга в одном ухе. Мне с первой минуты его лицо показалось знакомым, будто где-то раньше видел. Подумал: наверное, музыкант. Он прошелся по магазину, спросил пластинку Чика Кориа[6], которая у нас, к счастью, оказалась. Он расплатился, я упаковал диск, и он вышел. Только тут я сообразил, на кого он похож. На меня.

Я попробовал рассчитать вероятность нашей случайной встречи в таком мегаполисе, как Токио, но калькулятор зашкалило — не влезали все знаки после запятой. И я подумал — а что, если он инкогнито приходил посмотреть на меня? Может, он думает обо мне, как и я о нем. Много времени должно пройти, прежде чем мы, сироты, научимся трезво относиться к таким вещам. При первом же удобном случае кидаемся все романтизировать, да еще как! И притом я не то чтобы настоящий сирота, сиротства я не испытал. У меня всегда была Мама-сан.

Я выскакиваю на минутку, чтобы почувствовать капли дождя на коже. Вдохнуть свежего воздуха. Фургон резко тормозит и гудит старушке, которая толкает перед собой тележку. Та оглянулась и замахала на него руками, как колдунья. Фургон гуданул еще раз, словно разозлившись. А вот плывет длинноногая красавица в норковом пальто, она не сомневается в своей безумной привлекательности. За ней вышагивает богатенький муж и ведет на поводке морщинистого пса с высунутым до земли языком. Женщина переводит взгляд в сторону и, прежде чем скрыться из виду, замечает на мгновение выпускника средней школы, гробящего свои молодые годы в убогой лавчонке, где и посетителей-то почти не бывает.

Таково мое место в этой жизни. На память приходит еще один диск Билли Холидей. Однажды душным долгим вечером в Чикаго она спела «Будет другая весна»[7], а зал аплодировал ей, пока не кончились силы.

Телефон.

— Привет, Сатору. Это я, Кодзи.

— Ничего не слышу! Что за грохот там у тебя?

— Я из институтской столовой.

— Как экзамен по машиностроению?

— Пришлось здорово потрудиться…

На самом деле он почти не готовился.

— Поздравляю! Значит, в храме побывал не зря? Когда объявят результаты?

— Недели через три-четыре. Главное, все позади. Уже хорошо. А поздравлять меня пока рано… Слушай, отец сейчас в Токио. Мама сегодня готовит сукияки[8]. Вот они и подумали — может, зайдешь, поможешь нам с ним управиться? Как ты, старик? А засидимся — переночуешь в комнате сестры. Она с классом уехала на экскурсию на Окинаву.

Про себя хмыкаю и крякаю. Вообще-то родители Кодзи — славные, порядочные люди, одно плохо — считают своим долгом наставлять меня на путь истинный. Никак в толк не возьмут, что меня вполне устраивает моя жизнь — с дисками, с уроками игры на саксофоне и с моим личным «углом». В основе их участия лежит жалость, а вот жалости я не перевариваю, лучше буду дерьмо ложкой лопать, как и полагается сироте.

Но Кодзи — мой друг. Пожалуй, единственный.

— Спасибо, приду с удовольствием. Что захватить?

— Ничего, захвати себя.

Значит, цветы для мамы и пиво для папы.

— Я буду сразу после работы.

— О'кей, до встречи.

— До встречи.

Это время дня ассоциируется у меня с Мэлом Уолдроном[9]. Магазины закрываются рано. Хозяин овощной лавки заносит внутрь ящики с белым редисом, морковкой и корнями лотоса. Опуская ставни, замечает меня и сдержанно кивает. Он никогда не улыбается. Прогрохотал грузовик, и стайка голубей рассыпалась в разные стороны. Нотки «Одиночества» падают тяжело, словно камушки на дно глубокого колодца: играет Джеки Маклин[10], и столько печали и тяжести в звуках его саксофона, что им не подняться над землей.