Книга Откровенно об иммунитете. Вакцинация - Эула Бисс

К сожалению, ДДТ до сих пор остается одним из самых эффективных средств борьбы с малярией в некоторых регионах планеты. Обработка раствором ДДТ внутренних стен домов один раз в год практически искоренила малярию в некоторых районах Южной Африки. В сравнении с распылением ДДТ над большими площадями в США, такое применение ДДТ практически не оказывает вредного воздействия на экологию. Но ДДТ все равно остается не самым удачным решением. Очень немногие компании в наше время производят ДДТ, инвесторы отказываются финансировать его производство, а многие страны просто не используют запрещенное почти повсеместно средство. «Вероятно, самым худшим, что случилось с малярией в бедных странах, – пишет Розенберг, – является ее искоренение в странах богатых».

Колонизация и работорговля принесли малярию в обе Америки, где она долгое время встречалась почти везде, на севере доходя до Бостона. Малярия никогда не свирепствовала в этой стране, как в Африке, но тем не менее искоренить ее было трудно. Начиная с двадцатых годов двадцатого века были вырыты тысячи миль дренажных канав, осушены болота, окна повсеместно застеклены, а над местами скопления комаров были распылены тысячи тонн содержащих мышьяк инсектицидов. Этого было достаточно для того, чтобы уничтожить очаги размножения комаров и отпугнуть от людей насекомых, распространявших малярию. В качестве последнего штриха раствором ДДТ обработали стены миллионов домов, а инсектицид распылили с самолетов над огромными площадями. К 1949 году с малярией в США было покончено. Среди прочих преимуществ, достигнутых благодаря этому свершению, можно назвать рост экономики. Мэтью Бондс, экономист Гарвардской медицинской школы, сравнивает глобальные эффекты заболеваний с организованной преступностью или чиновничьей коррупцией. «Инфекционные болезни, – говорит он, – систематически воруют человеческие ресурсы».

«Как нескончаем каталог болезней!» – пожаловалась Карсон подруге, когда воспаление глаз лишило ее возможности читать собственные сочинения. Работа над «Молчанием весны» уже застопорилась из-за язвы желудка, пневмонии, стафилококковой инфекции и двух опухолей. Она никому не говорила о раке, который убил ее вскоре после выхода книги в свет. Она не хотела, чтобы книгу опубликовали по причинам, отличным от научных данных. Так, ее личная история о борьбе с раком была рассказана в историях об уменьшении численности белоголовых орлов, о невылупившихся птенцах и о мертвых дроздах в пригородах.

Но, хотя Карсон и предполагала, что ДДТ вызывает рак, она понимала пользу инсектицидов в профилактике заболеваний. «Ни один ответственный человек, – писала она, – не станет утверждать, что разносимые насекомыми болезни можно игнорировать». Химические соединения должны применяться в случаях реальной угрозы, предлагала она, а не в «мифических ситуациях». Она призывала к осознанному, разумному применению ядохимикатов, а не к пренебрежению судьбами африканских детей. Но непреходящая сила ее книги обусловлена не нюансами, а тем ужасом, который она вселила в людей.

«Молчание весны» начинается с «Легенды завтрашнего дня», в которой Карсон описывает идиллический пейзаж с дубами, папоротниками и полевыми цветами, пейзаж, который стремительно превращается в пустыню, где больше не поют птицы. На следующих страницах тяжело заболевают рабочие, собиравшие апельсины, домохозяйка, ненавидящая пауков, заболевает лейкозом, а мальчик, бежавший встречать с работы отца мимо только что опрысканного картофельного поля, умирает той же ночью от отравления пестицидами. Это история ужасов, в которой творение человека, созданное им чудовище, обращается против него самого. Подобно Дракуле, это чудовище плывет по воздуху, как туман, а затем медленно ложится на землю. Так же как сюжет «Дракулы», сюжет «Молчания весны» – это противопоставление добра и зла, человеческого и бесчеловечного, естественного и неестественного, древнего и современного. В «Дракуле» чудовище есть порождение древности, а в «Молчании весны» зло приходит в обличье современной жизни.

* * *

Триклозан уничтожает нашу окружающую среду и медленно всех нас отравляет – таков был мой вердикт после того, как я начала читать статью о его токсичности. Или, наоборот, триклозан безвреден для людей и окружающей среды – об этом говорилось в той же статье. Будучи не в силах согласовать эти данные, я позвонила автору одной из прочитанных мною ранее статей, ученому из FDA, у которого оказался очень приятный голос. Я объяснила ему суть моей проблемы, и он ответил, что с удовольствием бы мне помог, но он не дает интервью в прессе. Мне никогда не приходило в голову, что я пресса, хотя как раз в то время я писала статью для журнала Harper’s.

Расстроенная, я положила трубку и уснула, уткнувшись лицом в груду статей о стадном иммунитете. Проснувшись и посмотрев на себя в зеркало, я увидела, что у меня на щеке отпечатались буквы: munity[2] – англицизм от латинского munis, «услуга», «любезность». «Ты и вправду пишешь о любезностях, а не об иммунитете», – сказала мне подруга несколько месяцев спустя. Пожалуй, это была правда, но ведь я писала и о том, и о другом.

Пока я на велосипеде ехала за сыном в детский сад, размышляя о пользе или вреде триклозана, пошел дождь. Я бегом пробежала квартал, неся своего смеющегося сына, и мы укрылись в публичной библиотеке. Там он наугад выбрал несколько книжек с яркими картинками. Пока он выбирал, я мучилась вопросом: пресса я или нет? Я поняла это как более широкую проблему принадлежности, причастности. Я считаю, что не принадлежу к журналистскому цеху, хотя мои статьи и публикуются в прессе. Если противоположностью журналиста является поэт, то я, пожалуй, и журналист, и поэт.

Сын вернулся с книгой об инопланетном ребенке, девочке, которая заблудилась на Земле, где никто не говорил на ее языке, с еще одной книгой о летучей мыши, живущей с птицами, которые почему-то не спали, вися вниз головой, и книгой об обезьяне, которую сородичи дразнили за то, что она ходила на двух ногах, а не на четырех. Сына позабавило название с игрой слов «Двухфутовая Гакки» или «Двуногая Гакки», но суть конфликта до моего ребенка не дошла. Почему, удивлялся он, других обезьян волнует, что Гакки ходит на двух ногах? «В этой разнице они чувствуют угрозу», – ответила я. «Что такое угроза?» – спросил он.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы определить «угрозу», потому что в это время я листала книги. Причастность и непричастность, принадлежность и непринадлежность – это очень частая тема детских книг, а может быть, и самого детства, но я была удивлена тем, что все три книги были, собственно, об одном и том же. Они все были посвящены проблеме «мы» и «они». Летучая мышь не принадлежала стае птиц, хотя и жила с ними, а маленькая инопланетянка была чужой на Земле. В конце концов летучая мышь воссоединилась с мамой, а инопланетянку спасли ее инопланетные родители, но некоторые вопросы остались: «Как можем мы быть такими разными и в то же время чувствовать себя такими похожими?» – спрашивает одна птица летучую мышь, а другая птица интересуется: «И как можем мы чувствовать себя такими разными, если мы так похожи?»

Птицы и летучие мыши могут относиться к разным классам животных, но и те, и другие могут летать – это вам скажет любой ребенок. «Звездная луна», книжка про летучую мышь, позволяет спутать категории и размыть границы. Но мышление «мы» и «они» настаивает на том, что некто может принадлежать либо к одной категории, либо к другой – здесь нет места двусмысленной идентичности или «родному пришельцу». Никакой альянс между птицей и летучей мышью невозможен, как нет и места на Земле инопланетянам, а развивающейся обезьяне нет места в стаде. И вот так противопоставление между «мы» и «они» становится, как предупреждает Уэнди Берри, «противопоставлением двух сущностей, которое грозит уничтожить их обоих».