Книга Безродные шпионы. Тайная стража у колыбели Израиля - Матти Фридман

Впервые дети услышали и слово «коллектив», обозначавшее способ совместно улучшить жизнь. Сама эта мысль поразила Ицхака. Сам он не смог бы купить пилу, молоток и гвозди, но теперь сообразил, что нескольким друзьям под силу приобрести все это в складчину и образовать плотницкий коллектив. Эмиссар был вынужден соблюдать осторожность: распространять сионистские идеи в тех местах было опасно, положение евреев, живших среди арабов, стало напряженным как никогда. Примерно в это время, в 1941 году, в Багдаде, городе, треть населения которого была еврейской, арабские толпы убили около двухсот соседей-евреев. Из-за расцветшего в Европе махровым цветом национализма евреям приходилось бежать в Палестину, и укрепление тамошнего еврейского анклава разожгло пожар арабского национализма. Он, в свою очередь, не оставил места коренным евреям в арабском мире, откуда они потянулись в ту же Палестину. Неподконтрольные и неведомые им силы действовали на всех, поэтому эмиссар аккуратно подбирал слова.

Но Ицхак был понятливым. Раз существовало место, где евреи и рабочие могли гордо выпрямить спину, он обязан был туда попасть. В шестнадцать лет (он думал, что ему шестнадцать, но дня своего рождения не знал) Ицхак сбежал. Как явствовало из журнала обрезаний, который вели раввины Алеппо и в который впоследствии появилась возможность заглянуть, он родился на целых два года раньше, чем всегда думал. Он не сказал отцу, что уйдет, а мать предупредить о своем уходе не мог — она умерла, когда он был еще мал. Для евреев Европы Эрец-Исраэль был далеким краем; то ли дело — для паренька из Алеппо: согласно картам «Гугла», сегодня из Алеппо до Хайфы можно доехать за 9 часов 4 минуты. Он заплатил контрабандисту и под покровом ночи пересек границу.

Дома, в еврейском квартале, дети шептались о подвиге сына уборщика, сбежавшего к сионистам. Он прослыл героем.

Но в Эрец-Исраэль 1942 года ему пришлось сидеть на корточках на уличном рынке Тель-Авива, торгуя из ящика зелеными перцами. Он покупал товар на вес ранним утром и день напролет продавал поштучно. Разница и составляла его доход. На еду хватало. Новую страну он узнавал, глядя на нее снизу вверх: перед ним мелькали платья европейского покроя, чулки, латаные рабочие штаны, белые платья, хаки британских военных, пошитые на манчестерских ткацких фабриках.

Тель-Авив был хаотичным городом от силы тридцати лет от роду; заполнявшие его толпы состояли из людей со всех концов света.

На крышах торчали антенны, Как мачты Колумбова судна, И с каждой кричала ворона Про берег, для каждой отдельный, —

написала ивритская поэтесса Лея Гольдберг. Ей запомнились звуки немецкой и русской речи под безжалостным солнцем, но не только:

И древнего края язык Втыкался в полотнище зноя, Как хладный наточенный нож.

Если бы поэтесса опустила глаза и взглянула на Ицхака, то что бы она увидела? Одушевленную щепку, принесенную течением сороковых, одного из миллионов. Не чужака, но дитя знойной волны. Арабского паренька с ящиком зеленых перцев.

За накрытым клеенкой столом на кухне у Ицхака я пытался заставить его, умудренное годами перевоплощение того паренька, поведать мне о его первых днях в стране. Тот рынок существует по-прежнему, это все еще место, где нетрудно представить юнца, сидящего в углу на корточках перед своим ящиком. От его квартиры туда можно доехать за двадцать минут. Поразителен контраст между этой близостью и теми фантастическими расстояниями, которые он с тех пор преодолел. Наведывается ли он туда хотя бы изредка? Бывает, ответил он, но распространяться не стал. Думаю, для него те дни послужили прелюдией к дальнейшим событиям. Он считал свою жизнь историей об обретении хоть какой-то силы в суровом мире, о превращении в хозяина собственной судьбы одновременно с тем, как становился хозяином своей судьбы его народ. Наверное, ему не хотелось вспоминать свою беспомощность первых дней.

Спасение пришло в лице советника одного из молодежных сионистских движений, искавших ребят вроде Ицхака, — тех, что недавно приехали из арабских стран и перебивались торговлей с рук, если не становились на преступный путь. Советник был социалистом из йеменской семьи. У его молодежного движения был свой клуб — стандартное помещение с досками для нард, столом для пинг-понга, портретами Теодора Герцля и Карла Маркса, томами «Автоэмансипации» Леона Пинскера и «Еврейского государства» Герцля, предназначенными для картинного потрясания в ходе лекций и идеологических дебатов, а не для вдумчивого чтения.

Так Ицхак стал постигать сионизм, так попал с группой сирийцев в апельсиновый сад далеко от города, в кибуц Наан, где таскал мешки с удобрениями — не по принуждению, а потому что такова была судьба возрождающейся на земле предков еврейской нации. В этом состояла жизнь халуцим, пионеров: они расчищали и распахивали поля, строили дома, создавали страну для масс евреев, что хлынут сюда потом. Сионисты умели созидать идеалы из унижения. Бедность? Бедность возвышает. Их прогнали из родных домов, заставили покинуть страны, где они родились? Тем лучше: их настоящей родиной всегда был Эрец-Исраэль, где они рано или поздно все равно оказались бы. Беженцы? Нет, пионеры! То была блистательная словесная алхимия, уберегшая евреев в этот чудовищный век от западни виктимности и развернувшая траекторию их судьбы.

Теперь Ицхак был частью истории. Вернее, не Ицхак, а Заки Шашо, потому что таскать мешки с удобрениями он стал еще под этим именем. В те дни была мода брать новые ивритские имена, это было частью личного перерождения: так Давид Грин из Плоньска превратился в вождя Бен-Гуриона, «сына львиного прайда». Пришло время изобрести себя вновь — а почему бы нет? К чему было цепляться за неприглядное прошлое? Имена — это знал еще Чарльз Диккенс — обладают особой силой: «И хотя родина есть только имя, только слово — оно сильно, сильней самых могущественных заклинаний волшебника, которым повинуются духи!»[5] Новое имя могло изменить тебя и построить тебе дом, подарить родину.

Ицхак нашел в иврите слово, похожее по звучанию на его прежнюю фамилию, — «шошан», лилия. Имя он оставил прежнее, только стал произносить его не на французский манер, как было принято у евреев Алеппо, — Ие-зак (сокращенно Заки), и не на арабский манер, Эс-хак, а так, как оно звучало на иврите пионеров: Ицхак. Так он перестал быть пареньком из арабских трущоб и сделался еврейским воином, прямо-таки библейским персонажем. Он уже был им за два года до Войны за независимость, когда в кибуц заглянули два незнакомца.

Они сидели в невзрачном бараке, куда пригласили парней из Сирии. Парни расселись по скамейкам. Они были смуглые сами по себе и еще сильнее почернели, работая под палящим солнцем. Все отпустили длинные челки в стиле сабров, евреев — уроженцев Эрец-Исраэль. Их иврит еще нес отпечаток арабского, но совершенствовался на глазах.