Книга Я заберу тебя с собой - Никколо Амманити

Но их дружба приспособилась к ситуации. Она походила на подземную реку, которая течет незаметно, стиснутая камнями, но, едва найдя малейшую трещинку, бьет из нее с потрясающей силой.

На первый взгляд казалось, что этих двоих ничто не связывает, но только слепой не заметил бы, как они постоянно ищут и как слегка касаются друг друга, как на перемене, словно шпионы, забиваются в уголок, чтобы поболтать, и как после уроков Пьетро стоит у выезда на дорогу и ждет, когда Глория сядет на велосипед и присоединится к нему.

5

Джина Билья, мама Грациано, страдала от гипертонии. Нижнее давление у нее было сто двадцать, а верхнее больше ста восьмидесяти. Малейшее волнение, малейшее переживание — и у нее начиналось сердцебиение, головокружение, выступал холодный пот и звенело в ушах.

Обычно, когда сын возвращался домой, синьоре Джине становилось дурно от радости и ей приходилось пару часов провести в постели. Но когда этой зимой Грациано, от которого два года не было никаких вестей, вернулся и сообщил, что встретил девушку с Севера, собирается жениться на ней и поселиться в Искьяно, сердце сжалось у нее в груди как пружина и бедная женщина, готовившая фетучини, повалилась на пол без чувств, увлекая за собой стол с мукой и скалкой.

Придя в чувство, она словно воды в рот набрала.

Стояла как колода среди рассыпавшихся фетучини и мычала что-то невнятное, словно сделалась вдруг глухонемой, а то и вовсе тронулась.

«У нее шок, — безнадежно подумал Грациано. — На мгновение сердце перестало биться, и это сказалось на мозгах».

Грациано побежал в гостиную, чтобы вызвать «скорую», но, когда вернулся, обнаружил, что мать чувствует себя прекрасно. Она мыла средством «Сиф» пол в кухне, а увидев его, тут же протянула ему листок, на котором было написано:

«Со мной все в порядке. Я дала обет Мадонне из Чивитавеккьи, что, если ты женишься, я месяц буду молчать. Мадонна бесконечно милосердная услышала мои молитвы, и теперь я месяц не смогу говорить».

Грациано прочитал записку и плюхнулся на стул.

— Мама, но это же абсурд, понимаешь? Как ты будешь работать? И потом, как мне все объяснить Эрике: она же подумает, что ты чокнутая! Прекрати. Прошу тебя.

Синьора Джина написала:

«Не переживай. Я сама все объясню твоей невесте. Когда она приедет?»

— Завтра. Но, мама, умоляю тебя, оставь ты это. Еще неизвестно, когда мы поженимся. Прекрати, пожалуйста.

Синьора Джина запрыгала по кухне, как ненормальная, подвывая и вцепившись руками в свою пышную химическую завивку. Она была женщина маленькая и круглая, с живыми глазками и ртом, похожим на куриную гузку.

Грациано бегал за ней, пытаясь остановить ее.

— Мама! Мама! Остановись, пожалуйста. Да что с тобой такое?

Синьора Джина села за стол и снова принялась писать:

«В доме кавардак. Мне надо все убрать. Надо отнести занавески в прачечную. Привести в порядок гостиную. А потом сходить в магазин. Пойди куда-нибудь погуляй. Не мешай мне работать».

Она накинула норковую шубку, взвалила на плечо пакет с занавесками и вышла.

Вам бы следовало знать: операционную в больнице убирали не так тщательно, как синьора Джина — свою кухню. Даже в электронный микроскоп вы не разглядели бы на ней ни клеща, ни пылинки. В доме Билья на полу можно было есть, а из унитаза — пить.

У каждой вещицы имелось свое место, у каждого вида макарон — своя коробка, каждый угол в доме ежедневно проверялся и пылесосился. В детстве Грациано не разрешалось сидеть на диванах, потому что он их портил, ему приходилось ходить в тапочках и смотреть телевизор, сидя на стуле.

Первой манией синьоры Бильи была гигиена. Второй — религия. Третьей и самой серьезной — кулинария.

Она готовила изысканные яства в промышленных количествах. Безмерные массы макарон. Рагу на три дня вперед. Дичь. Кабачки по-пармски. Огромные рисовые пироги. Пиццы, заваленные брокколи, сыром и колбасой. Пирожки с артишоками и белым соусом. Рыбу в фольге. Кальмаров в соусе. Рыбный суп по-ливорнски. Жила она одна (муж уже пять лет как умер), и все эти богатства или оказывались в холодильниках (трех, набитых до отказа), или раздавались клиентам ее магазина.

На Рождество, Пасху, Новый год и всякий праздник, достойный праздничного ужина, она становилась совершенно невменяемой и проводила на кухне безвылазно по тринадцать часов в день, раскладывая продукты по тарелкам, смазывая формы, луща горох. С лицом почти лиловым, с безумными глазами, в колпаке, чтобы не выпачкать волосы, она насвистывала, подпевала радио и била яйца как одержимая. Во время ужина она не садилась ни на минуту, носилась между кухней и гостиной как малайский тапир, потела, пыхтела, мыла тарелки, а все нервничали, потому что не очень-то приятно есть, когда рядом кружит озверевшая тетка, которая пристально наблюдает за выражением твоего лица, пытаясь понять, понравилась ли тебе лазанья; которая, не дав тебе доесть, снова наваливает целую тарелку; к тому же известно, что ее в любой момент может хватить удар.

Да уж, приятного мало.

Трудно было понять, отчего она ведет себя так, что за кулинарное исступление овладевает ею. Гости после двенадцатой перемены блюд начинали вполголоса задаваться вопросом, чего она хочет, какую цель преследует. Может быть, уморить их? Или наготовить на весь мир? Накормить все человечество ризотто с четырьмя сортами сыра и трюфелями, макаронами и мозговыми косточками с пюре?

Нет, это синьору Билью не интересовало.

На страны третьего мира, на нигерийских детей, на нищих на паперти синьоре Билье было глубоко наплевать. Она безжалостно атаковала родных, друзей и знакомых. Ей хотелось только, чтобы кто-нибудь сказал: «Джина, дорогая, такие ньокки по-соррентийски в самом Сорренто не делают».

И тогда она, растрогавшись, совсем как маленькая, бормотала слова благодарности, наклоняла голову, как дирижер после триумфального исполнения, и доставала из морозилки целый контейнер ньокки, приговаривая: «На возьми. Советую не опускать их в воду замороженными, получится невкусно. Достань их из морозилки и подержи пару часов».

Эта женщина безжалостно набивала гостя едой, а если он умолял прекратить, просила его не стесняться. Люди выходили от нее слегка покачиваясь, словно пьяные, расстегнув ремень и подумывая о том, не лечь ли немедленно в клинику на очистку организма.

Грациано, возвращаясь домой, за неделю набирал не меньше пяти килограммов. Мамочка готовила ему почки с трюфелями (его любимые!), а поскольку аппетит у него был здоровый, она садилась и в восторге наблюдала за тем, как он ест, но потом, в один прекрасный момент, не могла удержаться — она должна была это спросить:

— Грациано, только честно, как тебе почки?

Грациано отвечал:

— Чудесные, мама.

— Кто-нибудь делает их лучше меня?