Книга Женщины его жизни - Звева Казати Модиньяни

– Секс, деньги, власть, – подхватил Барон.

– Стандартная, но, по сути, точная фраза. Секс, деньги, власть. Мне нет места в этой формуле, мистер Брайан. – Пусть он считает ее озабоченной, неудовлетворенной и закомплексованной, но она все-таки выложила ему все, что о нем думает.

– Это все? – он пристально поглядел на нее бездонными серыми глазами, которые, несмотря ни на что, по-прежнему приводили ее в дрожь.

– Нет, есть еще кое-что. Хочу добавить, что обо мне вы ничего не знаете. Абсолютно ничего, – она повысила голос, стараясь уязвить его как можно больнее. – Я никому не разрешаю вмешиваться в свою личную жизнь. А теперь, если позволите, я поблагодарю вас за гостеприимство и вернусь в Милан. Вы прекрасно обойдетесь и без меня.

Бруно невозмутимо выслушал этот горячий монолог, но, когда Карин двинулась с места, чтобы спуститься в каюту, схватил ее за руку и сдавил так, что ей стало больно.

– Перестаньте строить из себя примерную ученицу, – сухо сказал он. – Если уж вам изменяет чувство юмора, значит, дела ваши плохи.

Он знал о Карин гораздо больше, чем она могла вообразить. Он всегда знал все, что нужно было знать о людях, с которыми ему так или иначе приходилось соприкасаться.

– Отпустите меня, или я закричу, – взбунтовалась Карин.

– А вы полагаете, – он вернул ее к реальности, – что до сих пор говорили шепотом? Посмотрите вокруг. Мы устроили бесплатный спектакль для жителей Сен-Тропеза.

Это было правдой. На молу собралась небольшая толпа, соседние яхты походили на театральные ложи. В толпе находились и обманутые в своих ожиданиях цветочницы, наслаждавшиеся реваншем, а давешний фоторепортер, высунувшись из окна ближайшего дома с видом на порт, яростно щелкал аппаратом, снабженным пятисотмиллиметровым телеобъективом. Было весьма мало шансов уловить что-то определенное, но он готов был на что угодно, даже наступить на труп собственной матери, лишь бы хоть как-то досадить надменному Барону, нанявшему пару «горилл», чтобы не подпускать его к своей яхте.

Ссора на борту «Трилистника» стала безусловным достоянием светской хроники.

Карин вырвалась из рук Бруно и с горящим от гнева и стыда лицом бросилась по лесенке вниз. Несколько долгих мгновений она простояла, держась рукой за массивную латунную ручку двери, прежде чем войти в каюту. Ее мучили угрызения совести за сказанные слова и резкие жесты, ей было стыдно за безобразную ссору, начавшуюся и продолжавшуюся по ее вине, ей было страшно думать о неизбежном теперь скандале. Хотелось вычеркнуть из памяти череду последних событий, сжегших все мосты у нее за плечами. Но назад хода не было. И тогда она расплакалась, как ребенок над сломанной игрушкой. Она так страстно желала его, но именно в тот момент, когда появилась надежда получить желаемое, потеряла его навсегда.

Она вошла и закрыла за собой дверь каюты. Слезы ослепили ее, но вскоре она начала различать сквозь туман предметы, о которых не смела и мечтать. Она протерла глаза, как девочка из сказки, изумлению ее не было конца. На ночном столике, на туалетном столике, на подоконнике плавали в серебряных чашах нежные букетики белых ландышей и небесно-голубых незабудок.

На кровати лежала большая плоская коробка, перевязанная серебристой лентой, с именем Валентино, выведенным на крышке изящным курсивом. Карин открыла коробку. Там было легкое, как облачко, аккуратно сложенное вечернее платье из серебряной парчи: простая туника без рукавов с круглым вырезом. Дрожащими руками Карин подняла платье и, подойдя к зеркалу, приложила к себе. Это был именно ее размер.

И наконец на подушке она обнаружила футляр из серебристо-серой замши, в котором сверкали сережки с висячими жемчужинами в оправе желтого золота с бриллиантовыми слезками, придававшими украшению необычный вид.

Там была и записка:

«Для Карин, неприступной весталки, с пожеланием научиться немного любить себя. Бруно«.

– Ну почему? – рыдала она в отчаянии. – Почему именно теперь… после моей глупой дерзости.

Никто и никогда не выражал ей своего внимания, а может быть, и более нежного чувства с такой деликатностью. Она, конечно, никогда не наденет это платье и эти серьги, но ей необходимо еще раз увидеть Бруно и извиниться перед ним. Она скажет ему, что ничего подобного не заслуживает.

Она открыла дверь каюты. Прислонившись к косяку, сложив руки на груди, с терпеливым видом человека, все знающего заранее, ее дожидался Бруно.

– Мир? – он улыбнулся и склонил голову в знак прощения.

Карин недоверчиво посмотрела на него.

– Но почему? – прошептала она, покачав склоненной головой, отчего затрепетали ее рыжие кудри.

– Потому что потому, – решительно ответил он, нежно сжимая ее руки. – Если мы будем тратить время в поисках ответов на подобные вопросы, у нас его не останется, чтобы жить.

Карин больше не обращала внимания на слезы. Как выразить те противоречивые чувства, что ее терзают, как объяснить, что жестокие воспоминания прошлого смешиваются с ощущениями чудесного настоящего, которое тоже ее страшит? Как сказать ему, что она его любит, если она не хочет признаться в этом даже себе самой?

Бруно был человеком действия, но умел сопереживать, понимая, что язык чувств невозможно прочесть, но нужно стараться угадать.

Он бережно, но решительно привлек ее к груди, давая понять, что обратной дороги нет. Карин почувствовала эту решимость и прижалась к его груди, вдохнула запах, круживший ей голову, и впервые в жизни утратила волю к сопротивлению.

– Вот так, – прошептал он, гладя ее по волосам. – Дай себе волю. Позволь себе жить.

Карин подняла к нему лицо, с которого впервые исчезло потерянное выражение обреченной жертвы: теперь это было лицо женщины, жаждущей жить и любить. Их тела слились, губы вот-вот готовы были коснуться друг друга. Внезапное и бесцеремонное вмешательство со стороны разрушило очарование. Фрэнку Ло Кашио, американскому секретарю Бруно Брайана, не в первый раз приходилось прерывать интимные разговоры Барона.

– Звонит Бранкати из Вашингтона, – объявил он. – Это срочно.

Карин поспешно выскользнула из объятий и вновь укрылась за крепостной стеной своих страхов и комплексов: нескольких слов хватило, чтобы пресечь ее первую и, может быть, единственную попытку выбраться из тьмы. Она немедленно приняла свой прежний официальный вид, который носила как униформу. Бруно, как и следовало ожидать, безо всякого труда включился в текущие дела со своей обычной невозмутимостью.

Он снял трубку с аппарата, висевшего на стене коридора.

– В чем дело? – спросил он вместо приветствия и некоторое время слушал, покачивая головой. – Я вижу, это долгий разговор, – прервал он собеседника. – Подожди, я возьму трубку у себя в кабинете.

Он сделал два шага по коридору, потом повернулся и посмотрел на Карин, неподвижно стоявшую в дверях каюты.

– Идем, – сказал он ей, с легкостью переходя на «ты», словно это было самым простым и обычным делом.