Книга Работа над ошибками - Вера Колочкова

– Ой! Какая же я неловкая, господи! Вы извините меня, Ал Валерьянна, я пойду… Что-то мне и впрямь нехорошо…

– А может, в обеденный перерыв пойдем погуляем вместе? А, Наташенька? Я тут недалеко шикарную кафешку знаю. Там и поговорим!

– Нет. Спасибо. К сожалению, обеденное время у меня занято. Как-нибудь в другой раз…

Войдя к себе, Наташа плюхнулась в кресло, хмыкнула весело – будет она на всякие пустяки обеденное время тратить! Как же! Разбежалась! В обеденное время можно вообще дверь закрыть и не бояться, что кто-нибудь ворвется и отвлечет от дела. Именно – дела! Настоящего! И пусть за дверью в этот обеденный перерыв суетится отвратительная псевдореальность с ее соглашениями о сотрудничестве, сплетнями, штатным расписанием, и пусть всё это будет чьей-то жизнью… Если занятие творчеством граничит с изгойством – пусть лучше будет изгойство. Добровольное. Она согласна.

Открыв заветный файл и войдя глазами в текст, она попыталась сосредоточиться, но что-то мешало. Какая-то мысль тянулась оттуда, из оставленной за дверью псевдореальности, копошилась внутри маленьким раздражением. Ну что, что такое, в самом деле? Неужели новость о том, что Иван Андреич берет второго помощника, ее так с толку сбила? Да пусть берет, жалко, что ли?

Закрыв глаза и подняв голову вверх, она несколько раз прокрутилась на стуле, отталкиваясь ногами от пола, потом резко остановилась, встряхнула головой. Все, все у нее хорошо! Никакая посторонняя мысль ей не мешает. Итак, продолжим… Что у нас дальше по тексту? А дальше слабохарактерный герой Антон идет бросать верную и преданную жену Любашу. Решил не просто звонком обойтись, а смело с ней поговорить. Вот тут как раз имеет смысл повести параллельный текст – совместить в одном флаконе Аннино торжество и страдания Любаши. Допустим, Анна со смехом рассказывает приятельнице, как она ловко «дернула» Антона из семьи, а в это время Любаша выслушивает покаянный монолог Антона и тихо сходит с ума от вероломности Анны… Тем более, по задумке, эти женщины знакомы и даже немножко дружат – Любаша когда-то привела Анну в семейный дом как свою приятельницу. А вообще, как лучше сделать – чтоб Любаша догадывалась относительно мужниной влюбленности или нет? Или чтоб до конца в доброжелательной наивности пребывала? Все-таки лучше, наверное, наивность выбрать. Так будет жальче и трогательнее. И хеппи-эндовский конец намного слаще покажется.

Дальше, что называется, текст «побежал». И «бежал» до конца дня, несмотря на телефонные звонки, три последующих перекура с девчонками и попытки Аллы Валерьяновны утвердиться в едва обозначившейся дружбе. Наташа и сама не заметила, как время подползло к концу рабочего дня. А заметив, спохватилась – надо Саше позвонить и напомнить, чтоб Тошку из садика забрал! А ей надо, наконец, навестить маму с бабушкой, уже месяц у них не была. А месяц – это для них очень много. Это уже обида кровная, потом никакими ложками ее не расхлебаешь. Бабий дом, он и есть бабий дом, всю жизнь держит при себе паутиной бабьей привязанности. Хорошо, хоть Саша это понимает. Да и просьба у нее к бабушке есть. Тонечкин детсад закрывают с понедельника, так что без помощи бабьего дома никак не обойтись.

* * *

– Ба, у вас пахнет… – открыв своим ключом дверь и заглянув к бабушке на кухню, недовольно проговорила Наташа.

– Ой, Натка! Ты ж меня напугала! – вздрогнула от голоса внучки бабушка Антонина Владимировна, или Тонечка-большая, как называли ее в семье с момента рождения правнучки, Тонечки-маленькой.

– Пахнет у вас, говорю! Сразу, как зайдешь, чувствуется!

– Чем это у нас пахнет, интересно?

– Таечкой, чем… – устало плюхнулась Наташа в старое кожаное кресло, стоящее всегда, сколько она себя помнила, у кухонного окна.

– Наталья, прекрати! Как тебе не стыдно! Ишь, графиня какая нашлась! Пахнет ей! И ничего не пахнет! Я час назад Таечке перестилала! Не должно ничего пахнуть!

– Ба, ну если правда…

– И что из того, что правда? Что ты нос воротишь? Обыкновенный человеческий запах старости, и не более того! Таечка, между прочим, тебя любит, каждый день только про тебя и говорит… Она тебя на руках вынянчила, в конце концов!

– А я ее просила? На то она и нянька, чтобы кого-то вынянчивать. Подумаешь, подвиг.

– Последний раз тебе говорю, Наталья, прекрати! Не огорчай меня, я потом спать не смогу! Буду лежать и думать – какое мы с Люсей жестокосердное дитя вырастили.

– Баб, ну не заводись, а?

– Что значит – не заводись? Ты сама-то себя послушай, что несешь! Откуда это в тебе, Наталья?

– Ой, ну что я такого сказала? Ты тоже, между прочим, в определениях меры не знаешь! Жестокосердная, главное… Сердечные дела тут вообще ни при чем! Просто это ты у нас такая… ну… старорежимная немного.

– Это в каком смысле – старорежимная? – вскинула от разделочной доски, на которой возвышалась горка нарезанной для щей зелени, седую аккуратную голову Тонечка-старшая.

– В смысле, что раньше только в старых господских семьях принято было, чтоб старую нянюшку в доме на покое оставлять до самой ее кончины.

– Хм… И что в этом плохого, не понимаю?

– Так у них, у господ этих, дома-то были о-го-го какие! Десяток нянюшек оставь, и всем места хватит! А у нас тут квартирка маленькая, трехкомнатная… Нынче, ба, такие поступки нормальным разумом уже не воспринимаются.

– А по-твоему, Таечку надо в дом скорби спровадить и руки отряхнуть, да? Ты это предлагаешь?

– Ой, ну не сердись, ради бога! Ничего я такого не предлагаю… Так на меня глазами сверкаешь, аж страшно! И не надо обыкновенный интернат для старушек называть так пафосно – дом скорби!

– А как надо называть? Дом радости? Или дом подлости?

– Ой, ба… Ну ты опять все в одну кучу смешала! В конце концов, у нас на этот дом полное моральное право есть, как ни крути. Таечка ведь нам даже не родственница… Нет, баб, ну правда, не смотри на меня так… уничижительно! Вот тебя, например, я никогда ни в какой дом скорби не отправлю, сама умирать буду, а не отправлю! Потому что ты моя родненькая, моя самая кровная кровиночка, моя любимая! Я перед тобой в огромном родственном долгу. И перед мамой тоже. А Таечка… Она же нам чужая…

– Кто – чужой? Это Таечка – чужая? Да мне она роднее родной! Да как ты можешь, Наталья! Таечка, когда в войну к нам прибилась, последний кусок хлеба мне отдавала! Я маленькая еще была, несмышленыш пятилетний, а все как есть помню… Ее и в эвакуацию моя мать с собой взяла, чтоб она, стало быть, за мной приглядывала. Мать на заводе работала с утра до ночи, а мы, стало быть, с Таечкой домовничали. Свою дочку у нее немцы заживо сожгли, вот она ко мне и прикипела, с рук меня не спускала.

– Погоди, бабуль… А сколько лет ей было, когда она к вам это… прибилась?

– Погоди, дай бог памяти… Где-то двадцать или чуть больше…

– И у нее уже дочка была?

– Ну да. Как Таечка рассказывала, ее совсем еще девчонкой соблазнил «заезжий хахаль», вот она и родила в шестнадцать лет. Так и жила при матери с «позором». Раньше в деревнях такие дела совсем не приветствовали, знаешь… А потом немцы пришли, стали по деревням девушек молодых в Германию угонять. Мать ее и отправила со двора – беги, говорит, Таиска, схоронись в лесу. Вот она и дохоронилась… Через два дня пришла в деревню, а там одни трубы вместо домов торчат. Немцы всех в одну избу согнали да подожгли, и мать Таечкина там сгорела, и дочка, и братья малолетние…