Книга Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте - Генрих Хаапе

— Прекрасное предложение, — кивнул Ламмердинг со своей обычной ироничной усмешкой. — Очень жаль, доктор, что не могу отблагодарить вас тоже чем-нибудь этаким. Поспать я мечтаю больше всего на свете, да все никак не получается.

— Я помогу тебе, — ответил я и сделал ему внутривенную инъекцию.

Через тридцать секунд Ламмердинг проговорил с изумлением:

— Как странно… Я не чувствую больше никакой боли. Что случилось? Что за чудесное снадобье вы вкачали в меня?

Он замолчал на несколько секунд, внимательно прислушиваясь к своим ощущениям, а затем продолжил:

— Очень похоже на то, как если бы я немного выпил — чего-то такого крепкого, конечно. Должен сказать, что я уже довольно здорово пьян, доктор, — прошептал он с шутливой серьезностью. — Где же вы держали сей волшебный эликсир все это время?

— Это комбинация Скополамина, Энкадола и Эфетонина, — разъяснил ему я. — Выражаясь более простым медицинским языком, применяется для притупления обостренных психических реакций.

Ламмердинг закрыл глаза как раз за мгновение до того, как появился маленький Беккер, пришедший специально для того, чтобы взглянуть на него.

— Теперь он будет какое-то время спать, — сказал я Беккеру. — Это облегчит прекращение кровотечения в легких. Но мне совершенно не нравится, как выглядит его рука, — сомневаюсь, что она восстановит свои функции полностью.

— Прекратите шептаться, как две школьницы, — послышался вдруг голос Ламмерлинга. — Мне тоже очень интересно знать, что там с моей рукой. Правда, Беккер, в настоящий момент я обладаю не вполне адекватным мышлением. Доктор притупил мою психику. Правильно, доктор? Но на самом деле он сам не знает, что говорит. Я чувствую себя здоровым как конь.

— Рад найти вас в столь бодром расположении духа, — отозвался Беккер, а затем, повернувшись ко мне, спросил, понизив голос: — Чего это он такой радостный?

— Это действие наркотика. Он сейчас в исключительно приподнятом настроении и не склонен терзаться мирскими тревогами и заботами, — ответил я.

— Вы имеете в виду, что вы как будто меня напоили, доктор? Ладно. Скажите мне только, как там обстановка на фондовой бирже.

— Беспокоиться не о чем, — ответил Беккер. — Можете спать спокойно хоть всю ночь. Русские сегодня больше не появятся.

Мы вышли на улицу и остановились возле длинного ряда выложенных плечом к плечу мертвых немцев. Их должны были увезти на военное кладбище у Малахово. Прямо по центру этого печального развернутого строя наших погибших товарищей лежал Олиг. Он был резервистом, совсем еще почти юнцом, немного побаивавшимся сарказма Ламмердинга, преклонявшимся перед героической натурой Кагенека и благоговейно трепетавшим перед грубой силой Штольца. Теперь и он присоединился к другим, уже покинувшим нас, — к Кагенеку, Штольцу, Больски, Штоку, Якоби, Дехорну, Петерманну… Казалось, что шеренга мертвецов так и тянется бесконечно вдоль заснеженной дороги, уходящей в сторону зловещего багрового зарева догоравших домов. Все лежащие сейчас перед нами погибшие товарищи — кто с Рейна, кто из Вестфалии — входили в первоначальный состав нашего 3-го батальона, когда он еще насчитывал восемьсот человек. После последнего боя от этих восьми сотен осталось лишь девяносто девять человек.

На следующее утро для доставки раненых в Малахово была организована небольшая колонна из конных повозок. В самой большой из них, запряженной двумя ломовыми лошадями, должны были ехать Ламмердинг, Кизо и еще четверо. Ламмердинг был пока еще довольно сонным и вялым. На наши прощальные рукопожатия он отвечал довольно просто и сдержанно. Сейчас ему незачем было блистать ни своей ироничностью, ни подвешенностью языка, ни своей фирменной непробиваемой невозмутимостью.

Мы молча наблюдали за тем, как маленькая колонна медленно движется по заснеженному полю дорогой на Малахово. Меньше чем в километре от нас начинался лес, через который проходила дорога, и когда колонна преодолела примерно половину этого расстояния, вдруг послышались сухие щелчки выстрелов нескольких русских винтовок. Выстрелы раздавались с направления, которое считалось совершенно безопасным. К счастью, красные стреляли со слишком большого расстояния, но некоторые их пули все же угодили по колонне. По лесу, скрывавшему невидимого врага, немедленно ударили сплошными очередями два наших пулемета. Левая из двух лошадей, запряженных в самую первую повозку, везшую Ламмердинга, упала на дорогу. Вся остальная колонна сбилась за ними в кучу и остановилась. Солдаты принялись лихорадочно выпрягать убитую лошадь, чтобы оттащить ее с дороги. Я отчетливо видел, как рекрутированный мной сибиряк, «Ханс», предпринимает геркулесовы усилия для того, чтобы стащить все еще взбрыкивавшую ногами лошадь в придорожный сугроб. Яростный огонь наших пулеметчиков возымел свое действие — русские отстреливались из-за деревьев не менее ожесточенно, но теперь уже совершенно беспорядочно и не прицельно, и колонне с ранеными удалось добраться до небольшого взлеска, послужившего им укрытием.

Я очень надеялся на то, что Ламмердинг сможет благополучно пережить ужасную дорогу до госпиталя в Германии. Санитарных поездов, уходивших на запад, в те дни отчаянно не хватало. Наших раненых грузили на совершенно не приспособленные для этого платформы для перевозки скота, которые, конечно, не имели никакой защиты от свирепствовавших морозов. Медицинского персонала для их сопровождения было тоже катастрофически мало. В результате огромное количество немецких раненых встретили ужасную смерть прямо в дороге, среди бескрайних снежных российских степей.

Очень часто они находились в пути в подобных условиях по три недели, и должная медицинская помощь могла быть оказана им лишь в крупных городах по дороге. На каждой железнодорожной станции из вагонов выносили новых умерших и складывали их рядами на заснеженных платформах. Многие, очень и очень многие, чьи ранения были изначально не такими уж смертельно опасными, все же умерли в дороге от переохлаждения, обморожений и гангрен, так и не доехав до Германии.

* * *

Следовавший к нам по той же дороге посыльный из штаба дивизии повстречался с колонной в лесу и сообщил нам, что от огня русских пострадал только один человек — да и то лишь легкая царапина. Но, вообще-то говоря, он вез нам гораздо более важную новость.

3-й батальон 18-го пехотного полка подлежал замене 3-м батальоном 37-го пехотного полка.

В 9 утра из лесу показались первые шеренги прибывших нам на замену подразделений. Мы глазели на приближавшиеся к нам колонны с нескрываемым удивлением — этот батальон был явно значительно сильнее нашего, не говоря уже о боеспособности. Его бессменным командиром с самого начала и поныне был майор Клостерманн, а из первоначального офицерского состава в живых осталось более половины. Что касалось моей медицинской службы, то я передал наш перевязочный пункт с рук на руки моему коллеге, ассистензарцту Шюсслеру. Он оказался хорошим человеком и опытным фронтовым врачом.

Очень скоро наши преемники из 37-го полка почувствовали, что Гридино — отнюдь не оздоровительный курорт: в ходе приемо-передаточных мероприятий двое из их людей были убиты русскими снайперами.